И погляди теперь на отпрыска великих прадедов, что вешали когда-то щит на воротах Цареграда. Даже в боевом гимне украинец называет недругов ласково – «вороженьки» – и ждет, пока они сами сгинут, как роса на солнце, потому что он слишком кроток и ленив, чтобы размозжить им головы.

К черту наш сентиментализм! Пора нам, байбакам, вылезти из норы, отрастить волчьи зубы и показать их незваным гостям – иначе не видать счастья. Я христианин и верую в Бога, но отвергаю Христову заповедь подставлять правую щеку, если тебе врежут по левой[104]. Так мы пропадем. Соседи у нас больно добрые – не постыдятся и насмерть забить. Они ведь бьют не потому, что силу девать некуда. Их привлекает богатство украинских земель.

Горько смотреть на то, как мы взялись за дело… Хочешь, дам почитать последние книжки Ленина про тактику борьбы и организацию власти? Я бы всех наших министров посадил за парту изучать их, приписав кое-что на полях. Нас колотят без сантиментов. Но знаешь – это неплохо. И чем сильнее будут изгаляться, тем лучше. Ни одна страна не переживала того, что выпадает на долю Украины, но никому это и не пойдет так на пользу. Рабочий вол станет хищным зверем и вырвется на свободу. И если снова почует врага – не будет ждать, пока его загонят в угол, а нападет первым.

Представь только, каково пришлось бы неприятелю, охвати восстание хотя бы полстраны. Вот я, маленький Андрий Чорнота, могу ударить в большой монастырский колокол, и через пару часов холодноярские села[105] выставят десять тысяч боевиков, целую дивизию. Они не берут пленных и далеко не отступают – тут их дома и семьи. А сколько войска дал весь народ нашему правительству?[106]

Если бы Украина в этом году победила, одни холодноярцы имели бы право сказать, что не пускали захватчика к себе в хату, не кормили его своим хлебом и сыновья их не стали чужим пушечным мясом[107].

Он мог бы говорить еще долго, но от церкви вдруг донесся тревожный звон малого колокола.

– Ого! Что-то случилось. Видно, черт принес красных.

Мы сошли с вала и побежали в монастырь.

Во дворе по-деловому, без криков и суеты, готовились к бою: кто-то выводил из стойла оседланного коня, кто-то запрягал тачанку. Левадный осматривал один за другим пулеметы, собственноручно заряжая ленты. Пехота собиралась вокруг лубенцев, которые надевали свои мудреные английские патронташи. Из дверных проемов выглядывали испуганные сестры.

К Чорноте подбежал взволнованный командир булавной сотни[108].

– Андрий, большевики на Лубенецких хуторах!

– Что, поджилки трясутся? Можно подумать, твою келью захватили. Сколько?

– Вот у него спрашивай. Оттуда прискакал.

К нам подошел немолодой мужик в кирее.

– Что случилось?

– У нас на хуторе большевицкие конники. Взяли заложников и требуют шестьдесят пудов овса, тридцать муки, а еще сала, печеного хлеба, четырех свиней и двух коров. Сказали, если за три часа не управимся, расстреляют четверых пленных и подожгут хутор. Приготовили подводы и стоят. Люди несут им добро потихоньку, а я взял коня, пробрался в лес и сюда.

– Когда это было?

– Час назад, не больше. Я гнал что есть мочи.

– Сколько их?

– Душ пятнадцать с одним льюисом.