Вид у новой квартиры весьма скромный. Давно не беленные стены кое-где облупились, из мебели лишь кровать – то ли монашья, то ли военная, – стул и стол, где я разложил всё свое имущество: шашку, кинжал, два автоматических пистолета, короткий немецкий карабин и две ручные гранаты Миллса.

Инокиня ушла, а ко мне явился новый гость – поджарый, но широкоплечий казак, одетый в кубанский кожух и татарскую каракулевую шапку, с полным набором отделанного серебром кавказского оружия на поясе. На вид истый чеченец: бритая голова, горбатый нос, смуглая кожа. Глянув в его суровое, нахмуренное лицо, я тотчас догадался – это Чорнота, тот самый, что «девушек не любит». Не здороваясь, уселся напротив.

– Ну как?

– Ничего…

Под его взглядом становилось не по себе. Так смотрит разве что охотник, выслеживая опасного зверя. Он заметил посеребренную рукоятку моей шашки.

– Месрихановский клинок?[62] Хорошая сталь… Закалена чуть тверже, чем надо, иногда ломается.

Я подивился его способности угадать оружие по оправе. Должно быть, знаток.

– Дорогой я встретил сотника Компанийца. Передал с ним записку атаману.

– Грешного черта хвост! Кукла крашеная бабам на утеху! Не будь я Андрий Чорнота, если коцуровцы не убьют его – не в этот, так в другой раз! Поперся к своей вдовушке на Побережье. Мало ему здесь юбок! Говорил же: «Садись к мужику на подводу и вези свою дурью башку кудрявую – никому вреда не будет, если размозжат». А так тачанка с пулеметом зря пропадет. Какой это к черту офицер, если по такой надобности казаков оставляет? Сегодня тихо, а завтра, глядишь, и в бой придется идти.

– Много теперь в монастыре сил?

– Да какое там! Комендантская сотня[63], горстка конницы, шваль бездомная и еще деникинская офицерская рота из Лубен, мобилизованные. Их отправили с Полтавщины в Крым, а они взяли новенькие английские винтовки, по пятисот патронов на брата и дали деру[64]. Хорошие ребята… Видел франта с тремя глазами? Один из них. Наша сила в мужике – села тут крепкие. Полюбил я эти места… Оклемаешься – поездим, убедишься сам. Тут, по-моему, сажени земли нет, не политой казачьей кровью. Шанец на шанце, могила на могиле. Население пропитано казацким духом, чистокровные украинцы – за родину кадык вырвут, не то что на Подолье или Волыни.

– А среди монахинь сознательные есть?

– От этого зелья никакого толку. Те, что помоложе, увлечены нашим делом, да только игуменья, старая ведьма, ненавидит всё «малороссийское». Если кого застанет с украинской книгой в руках – тут же велит бить поклоны. Княжна какая-то из Петербурга. Жених у неё умер, так она с горя постриг и приняла, еще в молодости[65].

Вообще, хорошо бы это бабское кубло куда-нибудь переселить. Поп здешний – дедок что надо. С игуменьей на ножах, она ему служить по-украински запрещает. А еще один поп есть низенький, сгорбленный, так монахини говорят, что ему от роду сто тридцать годков. Ослеп и оглох уже, а то бы много чего рассказал – послушником тут был с малолетства. Раньше историю монастыря сочинял, потом настоятельница вытребовала книги к себе. Строчит, наверно, как хохлы обитель осквернили[66]. Когда-нибудь надо отобрать у неё старые записи, просмотреть. Ну, бывай! Пойду лошадей проверю.

В дверях он столкнулся с парой сестер, несших мне одеяло.

– Добрый день, пан Чорнота. Болящих посещаете?

– Проходи, проходи… Не скаль зубы, а то в рай не попадешь.