Но так или иначе, а некоторое успокоение было достигнуто. Тогда пришла очередь императора Николая выступить на сцену.
«Первый дворянин и помещик в государстве», он повторил свой мелодраматический жест на Сенной площади и внезапно прибыл в военные поселения. Эта поездка, конечно, снова дала богатый материал «верноподданническому» славословию. Но лучше послушаем, как Николай сам описал свой «подвиг» в письме к тому же Толстому:
«В Новгороде нашел я все власти с длинными запуганными лицами сверх всякого вероятия: все головы потеряло… Но приезд Орлова, потом мой приказание кончил. Я один приехал прямо в Австрийский полк, который велел собрать в манеже и нашел всех на коленях и в слезах и чистом раскаянии. Потом приехал в полк наследного принца, где менее было греха, и нашел то же раскаяние и большую глупость в людях; потом в полк короля Прусского; они всех виновнее, но столь глубоко чувствуют свою вину, что можно быть уверенным в их покорности… Потом – в полк графа Аракчеева; то же самое, покорность совершенная и раскаяние. Но тут мастеровая рота готова была к бунту; и их при себе отправил вон в поход. Я тут обедал и везде все по дороге нашел в порядке. Заметь, что, кроме Орлова и Чернышева, я был один среди их, и все лежало ниц! Вот русский народ!»
Описание звучит весьма сильно! Николай оказывается в роли какого-то героя античной трагедии, единым словом усмиряющего беснующуюся толпу. У Николая был уже некоторый литературный опыт. Примерно в таких же выражениях описывал он поведение свое 14 декабря на Сенатской площади. Его тогда подвели свидетельства очевидцев, запечатлевших на страницах своих воспоминаний предательскую бледность и самую обыкновенную трусость этого «героя». И в данном случае воспоминания современников сыграли такую же предательскую роль, вопреки желанию их авторов представить царя в образе олимпийского бога.
Вот как, напр., по свидетельству полковника Панаева, происходило в действительности дело в Австрийском полку, где в интерпретации Николая Павловича все было «на коленях и в слезах». Сначала дело шло как будто хорошо. Император демонстративно отвергнул поднесенные ему хлеб-соль, велел отслужить панихиду и потом произнес громовую речь. Но, когда речь дошла до требования выдать зачинщиков мятежа, поселяне ответили мертвым молчанием. А Панаев, стоявший в рядах поселян, услышал, как кто-то позади него сказал: «А что братцы? – полно, это государь ли? Не из них ли переряженец?» «Услышав эти слова, я обмер от страха, – продолжает Панаев, – и, кажется, государь прочел на лице моем смущение, ибо после того не настаивал на выдаче виновных». Мудрено было настаивать, чувствуя, что жизнь его висит на волоске! Николай струсил. Он поспешил отломить кусок кренделя, недавно им отвергнутый, промямлил что-то о прощении и поспешил уехать.
То же самое повторилось и в Прусском полку, о котором сам Николай отзывался в тех же выражениях. И там, по словам полкового священника, на требование государя выдать виновных поселяне «промолчали и не оказали готовности выставить зачинщиков, потому что еще не прошел туман их ослепления. В этом молчании, – продолжал священник, – как бы высказывалось упорство, которого не мог ожидать государь император. Упорство это, видимо, огорчило его. Но негодования не было им обнаружено, и через минуту возобновлен вопрос: „Раскаиваетесь ли вы в ваших поступках?“ Не многие невнятно признались в своей виновности».
Точнее будет сказать, что Николай не возобновил, а резко изменил свой вопрос и был вынужден удовлетвориться вовсе неудовлетворительным ответом. Но предоставим ему одному заканчивать свой «триумфальный» объезд военных поселений.
Из вышесказанного и так с непреложностью явствует призрачность и ненадежность успокоения военных поселян. Это отлично понимал и сам Николай, еще первого августа жаловавшийся Толстому: «Хотя, благодарен Богу, дела в Новгороде и Старой Руссе улучшились, но требуют непременно строгого разбора, а может быть, и силы, дабы прийти в должное устройство».
Эпилог восстания
Волнения 1831 г. не ограничились одними только округами военных поселений. Зловещими ручейками мятеж растекался по окрестным уездам, проникая даже в соседние губернии. Действующими лицами там, наряду с военными поселениями, являлись и помещичьи крестьяне.
Буря мятежа застала Аракчеева в Грузине, уже не у дел и забытого новым императором80. Услышав, что мятежники отправили несколько троек для его поимки, Аракчеев намеревался было укрыться в Новгороде. Но по шоссе поселянами расставлены были пикеты, и недавний вседержитель тайком, чуть ли не в чужом платье, бежал в Тихвин. Только когда уже мятеж начал утихать, Аракчеев пробрался в Новгород. Однако там ожидал его новый афронт: губернатор Денфер, узнав о приезде Аракчеева, послал к нему полицеймейстера с просьбой незамедлительно покинуть город, так как присутствие графа в Новгороде может послужить своего рода жупелом для мятежных поселян.
Взбешенный Аракчеев отнесся с жалобой к государю. Николай вступился за старого слугу и написал Чернышеву: «Из прилагаемого письма графа Аракчеева увидите, сколь неприлично поступают с генералом, в службе считающимся. Напишите предписание г-ну Люце и г-ну губернатору, что на личную их ответственность возлагаю блюсти, за безопасностью графа Аракчеева во время его пребывания в Новгороде, что их дело охранять от обид каждого, подавно же тех, коих удостаиваю носить мой военный мундир. Г-ну Люце, как временному коменданту, поставить следуемых по уставу часовых к дому гр. Аракчеева и принять все меры, если б, чему не верю, была точная опасность, чтоб с ним ничего не приключилось».
Отставного временщика оставили в покое, и он продолжал жить в Новгороде, никого не принимая, ни к кому ни ездя и только вечерами играя в бостон по грошу.
Должно, впрочем, согласиться с губернатором Денфером: у него были весьма серьезные основания тревожиться за неприкосновенность Новгорода. В городе было крайне неспокойно. Составилось даже какое-то общество по борьбе с отравителями, и несколько дворян подверглось жестокому избиению.
Вслед за тем по Новгороду распространилась записка от поселян из Австрийского полка с призывом присоединяться к восставшим. Денфер отрядил полицейского чиновника разведать дух солдат, стоявших на заставе. Расторопный чиновник, переодевшись кучером, замешался в кружок канониров, отпустил несколько приличных случаю прибауток и затем, между прочим, спросил, как они поступят, ежели придут мятежники.
«Повернем орудия, да и покажем, где живет губернатор», – не обинуясь отвечали солдаты.
Подобная откровенность вызвала в городе панику.
Многие дворяне бежали, иные готовились к бегству.
Такая же тревога, обусловленная теми же причинами, господствовала и в Холме, где городские власти растерялись до такой степени, что едва не открыли пальбу по многоголовому стаду коров, издалека приняв его за полчища наступающих мятежников.
«Бунтовщики рассылали записки, когда и где будут, – вспоминал М. Ф. Бороздин, – в Демьянском уезде крестьяне собрались около домов своих помещиков, чтобы при первом удобном случае поднять все на воздух. Набат гремел по селениям, бунт охватил все пространство от Новгорода до Холма и Демьянска и готов был переброситься в Тверскую губернию».