Город казался вымершим, одни холерные возки колесили во всех направлениях. На улицах лежали трупы, которые не успевали убирать. Да еще десятки гробов постоянно тянулись на кладбища. Это само по себе уже производило удручающее впечатление. Государь распорядился, чтобы «умершие холерою впредь были хоронимы не днем, а по ночам». «Памятны эти ночи петербургским старожилам!» – вспоминает современник. – При красном мерцающем свете смоляных факелов, с одиннадцати часов вечера тянулись по улицам целые обозы, нагруженные гробами, без духовенства, без провожающих, тянулись за городскую черту на страшные, отчужденные, опальные кладбища.

Жизнь совершенно замирала. Постепенно закрывались учебные заведения, общественные собрания и увеселения. 3 июля закрылись театры, после того как на последнем спектакле в антракте один из зрителей упал в коридоре, почернел и тут же умер. «Жертвы падали вокруг меня, пораженные невидимым, но ужасным врагом, – записывал Никитенко. – Из нескольких сот тысяч живущих теперь в Петербурге всякий стоит на краю гроба – сотни летят стремглав в бездну, которая зияет под ногами каждого».

Впрочем, само собой разумеется, далеко не все жители Петербурга вынуждены были ощущать под ногами эту зияющую бездну. «Люди зажиточные поспешили убраться за город», – вспоминал актер Каратыгин. Первым, как и следовало ожидать, дезертировал император Николай во главе царской семьи. За ним поспешили министры, члены Государственного совета, а там и все, кто имел средства бежать. К 20 июня дворцы и особняки Петербурга опустели. Их обитатели спасались в Царском Селе и в Петергофе, на Елагином и Каменном островах, отрезанных от всего мира железными кордонами, сквозь которые не могла проникнуть никакая зараза. Там можно было оставаться спокойными и беззаботными, в уверенности, что отравленное дыхание холеры не коснется этих избранных. Оттуда можно было с философским равнодушием, как из театральной ложи, наблюдать трагедию, которая разыгрывалась рядом, в блаженном сознании собственной безопасности. Пушкин в дружеском письме иронически жаловался на дороговизну, господствующую в Царском Селе вследствие затрудненного подвоза припасов: «Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги все-таки уходят. Вообрази, что со дня нашего отъезда я выпил одну только бутылку шампанского, и то не вдруг». А Жуковский, в десятых числах июля вместе со двором переехавший из Петергофа в Царское Село, острил в письме к А. И. Тургеневу: «В холере пугает меня не смерть, а блевотина и разные конфузии, которые продолжаются несносно долго и наконец сгибают тебя совсем в крючок, так что после и в гроб не уляжешься и надобно вместо гроба доставать для тебя кулек, как для какой-нибудь мертвой индейки. Все эти проказы мне очень не нравятся, и в таком непристойном виде не хотелось бы мне явиться в вечность. Я, однако, холеры не боюсь!»

В Царском Селе не мудрено было не бояться эпидемии и остроумно шутить по поводу симптомов холеры. Но тем, которые вынуждены были встречаться с болезнью грудь грудью, тем, которые не имели возможности вырваться из этого отравленного ада, было не до острословия. Вместе с холерой по городу распространялись всевозможные зловещие слухи. Все они сводились к одному: именно, что холеры как таковой не существует, что она является плодом злонамеренных замыслов. Одни говорили – поляков, врачей, немцев, иные – администрации, и т. д. и т. п. И по мере роста и распространения этих тревожных слухов они постепенно принимали все более агрессивный и решительный характер, начиная искать виновников народного бедствия в самом правительстве.

В том, что такие слухи могли рождаться, не было ничего удивительного, если даже высшие государственные чиновники способны были высказывать аналогичные предположения. Так, московский почт-директор, А. Я. Булгаков, еще в конце 1830 г. уверял брата, что «холера в одном воображении медиков, трусов или тех, кои спекулируют на награждении и высочайшие милости». В сознании тех, кого царскосельские и петергофские затворники презрительно именовали «чернью», подобные слухи, естественно, находили богатую пищу. Ибо они издавна привыкли все свои беды приписывать правительству.

«В городе недовольны распоряжениями правительства, – записывал 20 июня Никитенко, человек вполне верноподданный, – лазареты устроены так, что они составляют только переходное место из дома в могилу. В каждой части города назначены попечители, но плохо выбранные, из людей слабых, нерешительных и равнодушных к общественной пользе. Присмотр за больными нерадивый. Естественно, что бедные люди считают себя погибшими, лишь только заходит речь о помещении их в больницу. Между тем туда забирают без разбора больных холерою и не холерою, а иногда и просто пьяных из черни. Больные обыкновенными болезнями заражаются от холерных и умирают наравне с ними. Полиция наша, и всегда отличающаяся дерзостью и вымогательствами, вместо усердия и деятельности в эту плачевную эпоху, только усугубила свои пороки⁷⁴. Нет никого, кто бы одушевил народ, возбудил в нем доверие к правительству. От этого в разных частях города уже начинаются волнения. Народ ропщет. Правительство точно в усыплении: оно не принимает никаких мер к успокоению умов».

Последнее не совсем верно. Правительство в высшей степени предпринимало меры, но преимущественно о собственной безопасности. На эту тему сохранилось множество забавных анекдотов. Один крупный государственный чиновник выслушивал доклады своих подчиненных сквозь замочную скважину, другой вообще распорядился всем отвечать, что он в отъезде, и даже слугам своим запретил разговаривать с прохожими и т. д.

Понятно, что в таких условиях у петербургской «черни» росло чувство беззащитности, брошенности, наряду с отчаянием и паническим ужасом перед неведомым врагом крепло возмущение против правительства, еще раз предавшего свой народ⁷⁵.

Со второй половины июня в разных частях города начались беспорядки. Бунтовщики задерживали и обыскивали людей, казавшихся им подозрительными, разбивали холерные кареты, а вскоре стали громить больницы, и наконец оказывали сопротивление 6eсчинствующей полиции, открыто угрожая бунтом, крича, что здесь не Москва, где народ допустил себя одурачить.

Современники вспоминают, что «это неудовольствие с низшим сословием разделяло и среднее». Официальные сведения дают возможность составить более точное понятие о социальном составе зачинщиков волнений. Так, напр., по делу о беспорядках 21 июня в Рождественской части на Песках арестовано было 10 человек, из которых оказалось: 7 помещичьих крестьян (из них – 5 дворовых и 2 мастеровых), 2 казенных крестьян, 1 свободный хлебопашец, 1 солдат, 2 цеховика, 2 неимущих мещан и 1 отставной подканцелярист из мещан. Состав бунтовщиков говорит сам за себя и едва ли нуждается в комментариях. Волнения и беспорядки в Петербурге разрядились шестным бунтом на Сенной площади 22 июня 1831 года. Сенная площадь стала ареной возмущения потому, что на ней, как выше было сказано, помещалась центральная холерная больница. Это-то здание, вместе с находившимися в ней врачами, стало первой жертвой возмущенного народа. Больница была буквально разнесена, а несколько врачей – убиты. Волнение приняло такие размеры, что полиция не только не сумела справиться с ним, но поспешила разбежаться и попрятаться. Военный генерал-губернатор граф Эссен, которого деликатные современники называли слабоумным, в результате бесплодной попытки успокоить разъяренную толпу вынужден был обратиться от нее в постыдное бегство.

Благополучно добравшись до дому, Эссен собрал к себе на совещание всех имевшихся налицо представителей высшей администрации, которые порешили прибегнуть к воинской силе. Как видим, результат всех подобных совещаний был совершенно одинаков: не полагаясь нисколько на свой авторитет и на уважение, доверие к себе народных масс, николаевские чиновники во всех подобных случаях, будь то в провинциальном Тамбове или «Северной Пальмире», первым этапом прибегали к штыкам и к свинцу.

И на сей раз, как и в Тамбове, с войсками не обошлось без «недоразумения». Гвардейские солдаты, которым надлежало усмирять бунт, показали недоверие начальству и не выказали решительно никакого желания идти против народа. Начальство не побрезгало откровенным обманом: солдатам шепнули, будто бунт спровоцирован поляками, преследующими собственные интересы. Эта ложь возымела действие, ибо с поляками в это время были особые счеты. Солдаты зарядили ружья и пошли к Сенной площади. Преображенцы, семеновцы, усиленные артиллерией, оцепили площадь. Один же батальон Семеновского полка, во главе с командующим гвардейским корпусом, кн. Васильчиковым, с барабанным боем явился на площадь и силой очистил ее от народа. Бунтовщики устремились в боковые улицы, в переулки, но и там натыкались на колючую щетину вздернутых штыков. Появление войск хотя заставило народ очистить площадь, однако, даже по свидетельству официальных летописцев тогдашних событий, «нисколько его не усмирило и не образумило, но запертый в сплошном кольце войск мятеж был обезврежен и уже не представлял опасности, будучи обречен на более или менее быстрое угасание, ибо в ином случае мятежники в любую минуту могли быть расстреляны сторожившими их солдатами».

Тогда-то произошло «торжественное» явление императора Николая перед возмущенной толпой, столь широко прославленное в официозных историях и в льстивых излияниях верноподданных современников. Они наперебой восхищались героизмом царя, отважно явившегося в самом центре возмущения и заставившего многотысячную мятежную толпу преклонить колено.

«Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». Очень вероятно, что многие из этих восторженных современников совершенно искренно старались уверовать в царский героизм, ибо, конечно, всяко лестно было хоть на мгновение за солдафонским обликом Николая почувствовать античного героя. Но мы, приученные безжалостно срывать с истории ее парадные покровы, без труда разглядим будничную изнанку, в которой не было ничего героического, кроме обыкновенного театрального жеста на фоне пушек и зараженных ружей, от одного прикосновения пальца извергающих огонь и свинец. И даже падение народа на колени не спасает эту героическую официальную легенду, ибо наше материалистическое сознание подсказывает совершенно естественную догадку, что народ пал на колени не столько перед царем, «помазанником Божиим», сколько все перед теми же ружьями, в железных стволах которых гнездилась моментальная смерть, готовая вырваться при малейшем неповиновении.

Бунт на Сенной площади был кульминационным пунктом петербургских событий. Правда, беспорядки и волнения в городе прекратились далеко не сразу, в разных местах отдаваясь тревожным эхом. И сам император Николай в письме к фельдмаршалу Паскевичу от 6 мая, не преминув похвастать тем, что ему «удалось унять народ своими словами без выстрела», тут же вынужден был признаться: «Но войска, стоя в лагере, беспрестанно в движении, чтоб укрощать и рассеивать толпы».

Постоянно разгоняемые и преследуемые войсками, мятежные толпы уже лишены были возможности действовать сообща, и возбуждение постепенно шло на убыль, и через несколько дней Николай уведомлял Паскевича о том, что все, «слава богу, начинает приходить в порядок».

Тем, по существу, петербургские волнения и кончились. Бунтовщики были «примерно наказаны», а императору Николаю прочно, на многие десятилетия наклеили ярлык героя, и скульптор, барон Клодт фон Юргенсбург даже увековечил это событие на барельефе памятника Николаю I в Петербурге.

Будем снисходительны к этим официальным и официозным восхвалениям. В самом деле, биография императора Николая слишком бедна блестящими страницами, чтобы они могли позволить себе роскошь пренебречь подобным эпизодом.

Впрочем, в самом ближайшем будущем Николая ожидал новый случай наспех облечься в тогу героя при обстоятельствах еще несравненно более трагических и тревожных. Мы имеем в виду бунт военных поселений в том же 1831 году.