«Несмотря на все перемены, внесенные в военные поселения императором Николаем, семя общего неудовольствия, взращенное между поселянами коренными основами первоначального их образования и стеснительным управлением Аракчеева, еще продолжало в них корениться. Прежние обыватели этих мест, оторванные от покоя и независимости сельского состояния и подчиненные строгой дисциплине и трудам военным, покорялись и той и другим лишь против воли. Введенные в их состав солдаты, скучая однообразием беспрестанной работы и мелочными требованиями, были столь же недовольны своим положением, как и прежние крестьяне. Достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло общее пламя беспокойства. Холера и слухи об отраве послужили к тому лишь предлогом. Военные поселяне, возбуждая друг друга, дали волю давнишней своей ненависти к начальству…»
Если, несмотря на это вполне отчетливое понимание подлинного смысла новгородского возмущения, правительство все-таки настоятельно требовало верить тому, что всему виною холера, то объясняется это тем, конечно, что истина была слишком страшна. «Верноподданные» не должны были знать, что налицо самый настоящий социальный бунт, следствие всей социальной и политической системы, который все равно произошел бы годом раньше или позже, даже не будь никакой холеры. «Верноподданным» необходимо было внушать, что это все пустяки, недоразумения, основанные на невежестве черни.
Но между своими, в тесном кругу, можно было не церемониться. И графу П. А. Толстому, расстреливавшему тогда литовских мятежников, император Николай откровенно сознавался, что, по его убеждению, «бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве, ибо последствия быть могут страшные». А граф Строганов, командированный в военные поселения, заключал свое донесение государю от 19 июля следующим выразительным замечанием: «Видимая цель поселян есть – воспользоваться сим неожиданным случаем, чтобы потрясти на долгое время основание столь ненавидимого ими порядка».
«Случай» был, в самом деле, необыкновенно удачный. Независимо от жестокой эпидемии, сама природа, казалось, содействовала возбужденному состоянию поселян. В последних числах декабря 1830 г. подле Новгорода стали появляться необыкновенные северные сияния, длившиеся по несколько часов. Суеверные люди, вспоминая зловещую комету 1811 г., верили, что и эти небесные явления предвещают недоброе. Холодная зима сменилась для поселян тревожным летом. «Сама природа изменилась в то время и показала картину „прогневанных небес“, – вспоминал насмерть перепуганный ротный командир Австрийского полка Заикин: – Везде горели леса, трава на лугах, а местами выгорали целые поля, засеянные хлебом. Густые облака дыма носились в воздухе и затмевали солнце. Выжженная земля громадными пустырями виднелась во все стороны. По ночам воздух наполнялся непроницаемым туманом, от которого утренняя роса была причиною большого падежа скота».
Наряду со всем этим начинала свирепствовать холера. Командование, приученное только к воровству и насилию, перетрусило и совершенно потеряло голову. Меры, принимавшиеся по борьбе с эпидемией, как и в других местах, ни к чему не вели. Растерявшееся начальство только и придумало, что в некоторых округах распорядиться вперед рыть могилы и сколачивать гробы для будущих покойников. Такая предусмотрительность, конечно, не могла произвести особенно выгодного впечатления на поселян.
И насмерть перепуганное офицерство поселенных войск тоже обратилось к духовенству, но не находило поддержки в этом верном помощнике самодержавия. Священнослужители стоили офицеров. В массе своей это были совершенно необразованные, безграмотные люди, притом грешившие непреодолимым пристрастием к крепким напиткам, так что поселянам случалось вытаскивать своих пастырей из канав, с бутылкой в одной руке и с крестом в другой.
Наконец, «злонамеренные внушения», по-видимому, еще ускорили развитие событий. Имеются глухие указания на подговоры поселян со стороны старорусского купечества, мечтавшего о восстановлении уезда. Беглецы из столицы приносили известия о петербургском бунте, и поселяне жадно вслушивались в эти рассказы. Очень вероятно (о чем тоже встречаются в литературе беглые намеки), что между такими рассказчиками попадались люди, сознательно старавшиеся поднять возмущение. Авторитетный свидетель А. К. Гриббе замечает, что восстанию «помогали, кажется, также и некоторые злоумышленники, надеявшиеся, вероятно, произвести смуту в государстве именно в то время, как началось польское восстание». Так, недели за две до взрыва бунта в село Коростыно явился отставной штабс-капитан Сверчевский. Он ездил по окрестным деревням и раздавал поселянам печатные прокламации, начинавшиеся так:
«Православные христиане, великий народ русский! Вы, по добродушию своему, не подозреваете, что начальники ваши – злейшие враги ваши, взявшие с поляков большую сумму денег, чтобы всех вас отравить к Ильину дню…»
Дело в том, что, как выше уже упоминалось, в Польше в то же самое время шумело восстание, о котором император Николай отзывался, что оно менее опасно, нежели бунт военных поселян. В известной мере польское восстание даже сослужило самодержавию хорошую службу: незадолго перед новгородским бунтом по два батальона из каждого поселенного полка отправлены были к действующей армии. В округах военных поселений оставались только третьи батальоны, резервные роты, да строевые резервные же батальоны.
Эта сравнительная малочисленность мятежников облегчила правительству задачу ликвидации восстания.
Старорусское возмущение
Восстание вспыхнуло в Старой Руссе 11 июля 1831 года. Солдаты рабочего батальона внезапно растеклись по улицам и благодаря неподготовленности начальства очень скоро стали полновластными хозяевами города. К ним примкнули отдельные группы старорусских мещан, у которых были свои особые счеты с военными поселениями. Гнев мятежников сразу же обрушился не только на офицеров, но и на старорусское дворянство.
Артиллерийский генерал Мовес, остававшийся старшим в городе, пытался успокоить восставших, но был буквально растерзан. Та же участь постигла и полицеймейстера Манжоса, особенно ненавидимого за чинимые им всякого рода притеснения.
Чрезвычайно важно отметить, что этот, казалось бы, совершенно стихийный бунт носил довольно ярко выраженные черты порядка и организованности. В ночь на 12 июля, под непрерывный набатный звон колоколов, старорусские мятежники заняли гауптвахты, присутственные места, выставили, где следовало, караулы и разослали пикеты. Арестовав начальников, разгромив полицейское управление, аптеку и пр., бунтовщики не тронули кабаков, которые до конца возмущения оставались в неприкосновенности.
Об этом следует сказать несколько слов особо. Правительство с особенным вкусом распространялось о погромах и грабежах, производимых мятежниками. Император Николай жаловался графу Толстому на то, что «толпы артиллеристов разграбили соседние помещичьи дворы и делают ужас окрестностей». Но если, руководимые официальными документами, мы отправимся следом за этими самыми артиллеристами, то легко убедимся, что грабежи, когда и случались, носили очень уж какой-то необыкновенный, а то и просто смехотворный характер.
Вот, например, артиллеристы «грабят» дом помещицы Мавриной и уносят с собою… ломберный стол, самовар и три мотка ниток. Или такие же артиллеристы громят квартиру поручика Иванова, причем весь грабеж сводится к тому, что рядовой Андреев взял сапоги, а рядовой Евстафьев – два стакана. Или еще весьма характерный случай: в с. Гумно солдаты Вюртембергского полка пришли на квартиру капитана Булашевича и убили его. Когда они уже вышли из села, один из них вернулся на квартиру убитого капитана и, взяв печать хозяина, замкнул и запечатал входную дверь. Но впоследствии другой поселянин сбил замок, вышиб окно и, с таким трудом проникнув в квартиру, унес… три платка и бритву.
Пожалуй, примеров вполне достаточно. Следует только предоставить краткое слово официозному «историографу» этих событий, который, повествуя о тех же артиллеристах, вопреки своему страстному желанию изобразить их обыкновенными бандитами, вынужден сделать одно весьма ценное признание: «Лишив жизни подпоручика, мятежники начали грабить квартиру его; впрочем, они не столько пользовались имуществом, сколько били и ломали, словом, когда бунтовщики удалились, то следы присутствия их скорее носили характер мщения, ненависти к владельцу вещей, нежели грабежа».
Мятеж с необыкновенной быстротой охватил все округа военного поселения. Этому в первую очередь способствовала, конечно, указанная выше географическая близость расположения поселенных полков. Отдельные поселяне находились в это время в отлучке, в городе, и, поспешая вернуться в свои округа, приносили известия о бунте в Старой Руссе. Но наряду с быстротой, с которой распространялось восстание, сказывается также известная организованность мятежников.
Сразу же после начала восстания старорусские бунтовщики разослали людей по соседним округам с двоякою целью: во-первых, чтобы захватить тех офицеров, которым посчастливилось на первых порах бежать из города, и, во-вторых, чтобы сообщить по периферии о начале восстания. И вот та легкость, с которой по первому слову незнакомых им людей поднимались роты и целые полки, невольно наводит на мысль о существовании между поселянами предварительного уговора.
Военный бунт во всякие времена и при всяком строе страшен той ответственностью, которую несет каждый рядовой его участник. В условиях николаевской юстиции, за малейшее ослушание, за ничтожный промах каравшей градом шпицрутенов, являвшихся замаскированной смертной казнью, ответственность за участие в вооруженном восстании вырастала до чудовищных размеров. И мы хорошо знаем о тех мучительных колебаниях, той нерешительности, которую проявили такие же крестьяне, одетые в солдатские мундиры, всего шесть лет назад, когда на Сенатской площади решалась судьба самодержавия. И еще пятью годами раньше, когда в Петербурге восстал Семеновский полк, целый полк и притом из старейших в гвардии, другие полки, не скрывая своего горячего сочувствия мятежникам и будучи настроены в высшей степени агрессивно, тем не менее не решились на активную поддержку и спокойно дали увести себя из столицы.