— Я соскучилась по тебе, — повторяет она, и я говорю, что тоже скучаю по ней.

Это не ложь, я повторяю сам себе, что это не ложь, потому что я и вправду скучаю по ней. Но если это на самом деле правда, то почему же я не могу не думать об улыбке Рианны каждый раз, когда пытаюсь представить себе, как Ласи лежит на кровати и тесно прижимает трубку к уху, хотя знаю, что мое молчание ее обижает.

— Ну, как там дела, с твоим отцом?

— Хорошо, наверное. — И я ненавижу себя за то, что только пытаюсь найти предлог, чтобы повесить трубку и разложить все по полочкам в своей голове, а потом перезвонить ей, когда не буду настолько сбит с толку.

— Угадай — что? — говорит она, и я даже не пытаюсь гадать, мне слишком плохо, чтобы говорить, и я молча жду, пока она сама скажет. — Мама сказала, что я могу приехать к тебе в гости на каникулах! — В ее голосе столько счастья, и я так сильно щиплю себя за запястье, что чувствую, как ногти впиваются в кожу.

— Правда? Вот здорово! — Но я не могу даже себя заставить поверить в искренность моей радости, не говоря уж о Ласи, единственном человеке, который всегда понимал меня.

Казалось, мы молчим несколько минут ее дыхание словно удар кулака, бьющий снова и снова, все сильнее и сильнее с каждым разом, пока я не чувствую, что уже почти теряю сознание, и тогда она спрашивает:

— Что-то случилось? Она поняла: что-то не так.

— Ничего. — Ничего не говорящее, пустое слово: — Слушай Ласи, мне пора, отец зовет. Я просто хотел сказать тебе несколько слов. — Вот это уже ложь. Мне надо идти, потому что в противном случае мои легкие взорвутся.

— Хорошо, — говорит она, и я пытаюсь угадать, поняла ли она, догадалась ли она уже обо всем без моих объяснений, потому что у нее всегда был этот дар.

— Я позвоню тебе позже, на неделе, ладно? Я обещаю. — Я слышу, как она кивает головой, по тому, как она приглушенно дышит, я понимаю, что она прикрывает рот пальцами, что ее глаза смотрят вдаль, затуманенные, наполняющиеся слезами, и мне нужно положить трубку, иначе я никогда не смогу с этим жить.

— Я люблю тебя, — произносит она.

Я говорю, что тоже ее люблю, зная, что до конца жизни буду думать, правда это или нет.

Прежде чем повесить трубку, я подождал, пока на другом конце не стало тихо.

Я вытираю глаза после того, как швырнул телефон через комнату, крича так, словно я бросал что-то очень тяжелое — хрипя, вкладывая в бросок все тело, как никогда не делал в бейсболе, чего от меня всегда хотел отец.

— ГЛУПАЯ, ДУРАЦКАЯ ШТУКА!

Пластик трескается о стену. Моя собака скулит, прижимая уши, и проползает мимо меня вон из комнаты.

Я падаю на кровать.

Раньше, когда я был маленьким, я всегда хотел, чтобы мои игрушки ожили. Ведь это выглядело так просто по телевизору. Мне казалось, что если я хорошо попрошу, сложу руки и закрою глаза, и буду говорить в потолок, то все сбудется как по волшебству. Несколько дней подряд я старался вести себя хорошо, не навлекать неприятности, усердно помогать маме, например убирался на кухне, не дожидаясь, чтобы меня просили, я надеялся, что мама заметит, как блестит стойка бара, когда она берет чистый стакан, чтобы налить себе очередную порцию выпивки.

Она никогда ничего не замечала.