Я трясу головой и шепчу:

— Ничего, — и стискиваю зубы. Отец смотри вниз на мертвый телефон, а потом снова смотрит на меня.

— Это все из-за Сина?

— Нет. — Меня бесит, что он думает, будто все в моей жизни крутится только вокруг той пары вещей, которые он потрудился узнать обо мне. Син — это единственное имя, которое он знает, следовательно, во всем виноват только Син. Если б он знал, то не гадал бы.

— Тогда кто? — говорит он. — Эй, я здесь, я слушаю тебя.

Но я все еще не хочу говорить.

Неужели непонятно, что я вообще никогда не захочу говорить с ним?

Я лучше все это запишу, сохраню на страницах блокнота, оставлю для себя на бумаге. Он сможет прочесть это после моей смерти, тогда он узнает все, но мне не придется при этом смотреть ему в лицо.

— Кто это был? — спрашивает он, как тогда, когда я был маленьким и делал что-то не то, а он все равно заставлял меня признаваться в этом, даже если знал, что ему придется вытягивать это из меня клешами.

— Девушка, — слова звучат хрипло из-за забитой носоглотки.

— Ох… — Он говорит это так, будто теперь ему все понятно. Я бросаю на него взгляд, предупреждающий, чтобы он этого не делал, не сжимал мою жизнь до пределов обычной размолвки, и чтобы не одаривал меня такой самодовольной ухмылкой, словно теперь-то он знает о моей жизни все, после того как я сообщил ему еще один маленький секрет.

И впервые в жизни мне кажется, что он понял мой намек. Выражение его лица меняется, он говорит:

— Извини, — и похоже, что искренне. — Эй, извини меня, — и спрашивает, хочу ли я поделиться с ним.

— Почему ты спрашиваешь?

Он что, хочет, чтобы теперь я стал его лучшим другом — один раз извинился и теперь хочет, чтобы я забыл, что он никогда на самом деле не любил меня?

— Потому что, может, я смогу тебе помочь, — отвечает он, и я закатываю глаза. — Доверься мне. Я же ведь не родился взрослым.

Я попытался представить его в моем возрасте, но я видел всего лишь одну его детскую фотографию, и на ней он был намного младше меня и совершенно не был похож на себя, какой он теперь, и непохож на меня, и потому я не могу точно себе его представить.

Я качаю головой. Я не хочу рассказывать ему о Ласи.

Я не хочу, чтобы он спрашивал о ней, о ее внешности, что мне в ней нравится и что ей нравится во мне. Я не хочу, чтобы он опекал меня в этом вопросе, чтобы он говорил, что я перегнул палку, что я сам пойму, что к чему, когда подрасту.

— Это может быть тяжело, — говорит он.