Я подумал о том, что, когда отец и мать расстались, ему это далось не так уж и тяжело, нам с мамой было куда тяжелее.
— Я думаю, да.
Он кивает головой.
— Ты правильно думаешь. — Он одаривает меня своей отстраненной улыбкой, как всегда, когда считает, что говорит что-то умное.
— Сейчас я хочу просто побыть один, — говорю я, все еще забившись в угол кровати, все еще прижимая к себе колени, потому что боюсь их отпускать.
— Хорошо, — говорит отец, — я все понимаю.
Я позволяю ему так думать, позволяю ему считать, что короткая беседа с ним помогла мне, потому что так проще, чем пытаться объяснить ему правду.
Подойдя к двери, он останавливается.
— Бенджи, — говорит он, чтобы я посмотрел да на него; пристально смотрит мне в глаза, изучает меня. Я молчу. — Ну, если захочешь поговорить, ты понимаешь меня, хорошо?
— Конечно, пап, — и я улыбаюсь ему, так же как я улыбаюсь своим учителям, улыбаюсь, чтобы польстить ему, но улыбка не выдает моих чувств.
Желая все это забыть
Музыка звучит так, будто где-то глубоко в пещере театр дает представление о том, как выглядит ад, стирая краски с драгоценных камней.
Голос певца — крик боли, заглушающий музыку.
Это нарастающий голос умирающего демона, звучащий в наушниках.
Громкий.
Злой.
Но в нем также есть и грусть, и эта грусть — я, это-то меня и утешает в музыке. Она обволакивает грусть, защищая ее от злобы и ненависти.
То же самое с фильмами ужасов. Я смотрю их, потому что зло остается по ту сторону экрана телевизора и не может выбраться оттуда, чтобы дотянуться до меня. Я могу быть в безопасности, Держа демонов поблизости, но обособленно. Я могу раствориться в голубом мерцании телевизора, растаять, как туман, позволить кошмарам доиграть все до конца там, а не в моей душе.
Автобус едет так, словно дорогу сотрясает несильное землетрясение — мои зубы постукивают, как и заиндевевшие стекла, когда он подпрыгивает на выбоинах и трещинах в асфальте.
Деревья тоже исчезают из виду, как только мы их проезжаем. Колеса неизменно несут меня в даль, оставляя все остальное позади.