— Ни ухом, ни рылом. — Улыбнулся Лазарь.
— Что? — Спросил конвойный.
— Чирьи, спрашиваю, прошли?
— Куда там! — Махнул рукой краснорожий парняга.
— Плохо, Никита. Нужно переливание крови делать.
— Ты же знаешь, Лазарь, что я уколов боюсь.
— Ну, хозяин — барин. — Сказал фельдшер, указывая на двери. — Ходи так.
— Да ты чё? Лазарь?
— Освободи лазарет, — серьёзно произнёс фельдшер, и выставил охранника из кабинета. — Приказ начальника тюрьмы, Никита. Ничего личного.
Никита обиделся и сильно хлопнул железной дверью.
— Павел Израилевич Савелов, — представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок. — Погоняло Лазарь.
— Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич…
— Лазарь.
— Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?
— А что? Мне нравится это старое название. В нём всё — и Господь Бог, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? — Фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.
— Понятно, — вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.
— Это у меня наследственное, — пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. — Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет, превратится в отраву.
Михаил поднес кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.
— Я вырос у бабки с дедом. — Говорил Лазарь. — Они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и "с той дурью, которую вбили мне в мозги старики". Я видел, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою, страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка.
— А что родители? — Спросил Михаил, с трудом ворочая языком, одубевшим с непривычки к чифирю.