— Правда? — Удивился тот. — И что?

— Говорят, у Павла не сложились отношения с Йаковом, братом Господним. Настолько не сложились, что Павел, как бывший стратег карательных экспедиций против "первых христиан" — ессеев, предпринял попытку физического устранения Йакова.

— Интересно. Очень интересно. — Глаза полковника ввинчивались в зрачки Михаила. — Нельзя примирить непримиримое. Да? Хотите попробовать? — Спросил полковник, гася окурок и поднимаясь. А Михаил почувствовал скрытый вызов, и жестяной взгляд начальника тюрьмы вернул его в реальность, где вся вселенная была заключена в пространстве крытки.

— Что-то я устал. — Сказал начальник тюрьмы. — На сегодня достаточно. Знаете, работа превращает меня в животное. — Полковник вышел из-за стола.

— Рад был беседе. О Павле у вас будет с кем поговорить. Сейчас, как я и говорил, вас переведут в санчасть. Отдыхайте, чувствуйте себя как дома.

— Спасибо вам, Сергей Валерьянович.

— Конвой! — Крикнул полковник Скрипник, — приветливо кивая Михаилу. Дверь кабинета распахнулась и на пороге нарисовалась фигура конвойного.

— Заключённый Левин! — Окликнул полковник Михаила. — А что это все про видение говорят. Это что, правда? Или какой фокус? Может, вы тоже у нас гипнотизёр?

Михаил посмотрел на полковника с удивлением. Он и протянул руку в сторону окна, куда-то указывая пальцем. Полковник и конвойный увидели одну картину, на которой…

…с двух сторон сходились на последнюю битву две невиданные равные силы: дети Света и дети Тьмы. А некто спускался на белом облаке на землю… И был он в белых одеждах, что белее белого, белее снега зимой.

И замкнул шеренгу последний левит из призванных. И вышли во след ему сыны колена Иуды, а за ними и сыны колена Вениамина. И вставали шеренги за шеренгой. И обращали мужи лица на все части света. И сияли на солнце их щиты, и блестели значки, и светились цветом спелой пшеницы золотые колосья пик и секир. И слова «Ободрения пред боем» вселяли священный трепет в сердца людей. Те слова жадно ловили в стане, и за его пределами. Те слова повторяли дети и женщины, старики и молодёжь. Те слова западали в сердца воинов, заставляя их биться чаще.

— Не бойтесь, — говорили священники слова Господа своего, и указывали в сторону, где сгущалась тьма. — И да не ослабеет сердце ваше; не содрогайтесь, и не ужасайтесь пред ними, ибо ваш Бог идёт с вами воевать за вас с вашими врагами, чтобы спасти вас!

И слышали те слова Господа, произнесённые наставниками, во всём стане. И матери снова и снова обращали их к своим сыновьям, к своим неразумным чадам, к богатырям войны, чтобы укрепилось их могущество тем словом.

И стояли воины щедрого сердца лицом к лицу с нечистью. И звучали в их душах, эхом долетевшие из родных, поутихших городов и воинских станов слова «Наставления перед боем».

И воспрянули ослабевшие сердцем. И сплотились доблестные витязи. И заныли о начале битвы трубы. Прозвучали долгой, непрерывной нотой, в которой рокотало обещание не забыть о тех, кому выпал жребий помнить тех, кому быть скошенными в Его жатве, кто колосом спелым поляжет перед Всевышним в битве Его.

— Лазарь! — кричит конвойный, — отчиняй лазарет. Принимай доходягу!

У решётки неспешно появляется мужчина, лет шестидесяти. В руках у него тяжёлая связка ключей. Он шумно открывает решетку, отсекающую санчасть от общего коридора, и с любопытством глядит на Михаила.

— Чифирчику не угодно? — Спрашивает он у конвойного сержанта, и тихо, как-то по-домашнему, добавляет:

— Кипяточек на подходе.

— Потом попьёте, — отмахивается сержант. — А сейчас слушай приказ начальника тюрьмы полковника Скрипника. Принимай доходягу и больше в санчасть — никого, ни ногой, ни носом!