— А! Потому что ты такой суровый и злобный, да?

«Она что, издевается над обожженным калекой?»

— Что означает это имя? — поинтересовался я. — Бугаца?

— Это такая греческая слойка с кремом, и моя собака именно такого цвета. Может, я ее к тебе в гости приведу.

— Собак сюда не пускают. — Вдох. — Даже цветы способны меня прикончить.

— Ха! Кому другому расскажи! Ты-то знаешь: бояться нужно не собак, а более страшных вещей. — Она легко опустила руку мне на грудь, с какой-то непонятной нежностью. Я поежился — не от одного прикосновения, но еще и от блеска ее глаз. — Тебя терзает жестокий соблазн убить себя; не стану утверждать, что виню тебя. Однако сейчас не время и не место для подобных занятий.

С чего она об этом заговорила? Нужно сменить тему!

— Хорошо выглядишь для своих семи сотен лет.

— В отличие от тебя! — фыркнула она, смерив меня взглядом. Впервые кто-то осмелился шутить о моих ожогах. — Так что, ты думаешь, мне делать с сердцами?

— Думаю… — Я умолк, чтобы ей показалось, будто я старательно обдумываю вопрос, хотя на самом деле собирался с силами для следующего долгого предложения. — Думаю, их следует отдать законным владельцам.

Она широко распахнула глаза, как будто я попал ключом в секретную скважину, и я вдруг испугался, что ошибся кнопкой на приборной панели безумия. Однако столь же быстро внезапное воодушевление сменилось подозрительностью. Она медленно обошла мою кровать и пропела что-то на иностранном языке. «Jube, Domine benedicere».[4] Латынь? Последовала краткая беседа; она говорила в воздух, на непонятном мне языке, а потом ждала неслышных мне ответов. Завершив этот первый воображаемый разговор, она низко поклонилась и отошла к другому краю кровати, где повторила все представление заново. Потом у третьего угла. Каждый разговор завершался так же, как и начинался: «Jube, Domine benedicere». Она вернулась туда, откуда начала обход, но уже не выглядела встревоженной.

— Три Наставника подтвердили мне, что это именно ты. Это ради тебя я довела до совершенства свое последнее сердце!

Сами слова явно вызвали в ней невероятное волнение. Она едва не заплакала, когда добавила:

— Я так долго ждала!

И как раз в этот миг Бэт раздвинула шторы. Она поразилась, обнаружив посетительницу (спустя столько одиноких недель!), но удивление быстро сменилось тревогой — в глазах незнакомки медсестра заметила блеск безумной радости. Потом Бэт осознала, что, хотя на гостье халат, он не того зеленого оттенка, какие выдают посетителям, а более темного, как у пациентов, и что на ней специальный браслет, цветом обозначающий пациента из отделения психиатрии. Бэт, настоящая профессионалка, не стала выгонять гостью сама, а просто вошла к нам, чтобы не оставлять меня с ней наедине. И тут же вызвала санитара — «проводить даму» назад, в психиатрическое отделение.

Я чувствовал, что бояться нечего, да и, честно говоря, приятно было получить эту мини-инъекцию безумия в удушающе-стерильной атмосфере палаты. До появления санитара, у нас было несколько минут; мы с незнакомкой спокойно продолжали разговор, а Бэт внимательно за нами присматривала из дальнего конца комнаты.

Гостья шепнула мне, стараясь, чтобы никто не услышал:

— У нас есть общая знакомая.

— Сомневаюсь.

— Ты видел ее только раз, в толпе. Она не может говорить, — шептала девушка, наклоняясь ближе. — Но ты дал ей знак.