– Нет-нет, мне просто нужно направить вас к другому психологу. Ваши проблемы намного серьезнее того, с чем я привыкла работать.
В марте я пошел к другому специалисту и провел с ней более шестнадцати сеансов за четыре с половиной месяца – до конца июля. За это время мне становилось все хуже и хуже – до такой степени, что я почти слетел с катушек. Но я не сдавался.
Несмотря ни на что, психолог был великолепен. Каждый сеанс длился больше положенного часа, а иногда даже два. В основном она просто сидела и слушала, лишь время от времени вмешиваясь.
Я рассказал ей, что избил того зэка. Я рассказал о смерти Павла Никпона – о его кричащем лице и о том, как его запах преследовал меня. Я ворошил воспоминания, спрятанные глубоко внутри, и передо мной открывалась настоящая комната ужасов.
– Это ужасно, – говорила она.
– Я ничего не выдумываю.
– Я знаю, что нет. Говорю вам, это ужасно само по себе.
И, как будто всего этого было недостаточно, я рассказывал и о других, более приземленных, вещах, например о том, как плохо к офицерам относилось руководство, их коллеги и безликие бюрократы. Кроме того, я был очень самокритичен – привычка, от которой, по ее словам, я должен был избавиться. Как и Питу, мне поставили диагноз ПТСР. «Страдает повторяющимися кошмарами», – говорилось в отчете.
Помню, как-то незадолго до окончания консультаций я общался с бывшим офицером, который настаивал, что посттравматическое расстройство относится только к военным.
Но ПТСР бывает не только у солдат. Один мой знакомый и его жена ехали в машине по шоссе М1, сзади сидели двое их детей, пяти и шести лет. Грузовик перевернулся, произошла чудовищная авария. Машина была разбита вдребезги, жене раздробило голову, и потребовалось больше часа, чтобы вытащить его и детей. Дети все видели: вы хотите сказать, что они не были травмированы? Те, кто оказывает первую помощь, – полицейские, медсестры, пожарные, – все они видят вещи, которые оставляют шрамы в душе. Если кто-то говорит, что у него посттравматическое расстройство, не капайте ему этим на мозги.
Однажды мне позвонил начальник тюрьмы и спросил, когда я вернусь на работу.
– Ого, – воскликнул я. – А кто сказал, что я вообще вернусь? Я в плохом состоянии, шеф, и вы могли бы увидеть, что я разваливаюсь на куски.
Он спросил, не нужна ли мне помощь, и я рассказал ему о психологе.
– О, – сказал он. – Я и сам ходил на консультации.
Разговор всколыхнул неприятные воспоминания, но в каком-то смысле даже помог. В течение трех или четырех часов после этого я был в хорошем настроении, даже в эйфории, но к вечеру опять помрачнел. Я был как будто в каком-то ступоре.
Я никогда не думал о самоубийстве. Психолог спросила меня об этом – еще в самом начале. В принципе мне просто нужно было, чтобы кто-то согласился: «Да, это было нехорошо».
Я решил попросить Эми поделиться некоторыми мыслями о том, что она чувствовала в то время. Вот они.
«Я помню, как в тот раз ты вернулся домой, воняя дерьмом. Мне пришлось раздеть тебя у подножия лестницы и приготовить ванну. Когда я несла твою форму в стиральную машину, меня вырвало.
В другой раз я заварила чай, убралась в доме и приготовила все для спокойного вечера. Но ты был в ужасном настроении и даже видеть меня не хотел. Ты просто переоделся и упал на диван, отказываясь говорить. Это причиняло боль и заставляло меня чувствовать себя одинокой, что я и так ощущала бо́льшую часть времени. Неудачи на работе всегда влияли на семью.
Тюрьма изменила тебя и пробудила все самое худшее. Я никогда не знала, какая версия тебя вернется домой, даже когда ты звонил, чтобы подготовить меня к этому.