— Вы видели в ней служанку, а затем язычницу, которую нужно крестить. Да?

— Да, — согласился епископ с достоинством. — И я справился с этой задачей. Анна уже рассказала вам о своих христианских чувствах?

— Наверное, я должен поблагодарить вас за это, ваше преосвященство, — ответил я. — Тем более что скоро вы окрестите меня, а негоже мне было бы жить в браке с язычницей. Так что вы даже забежали вперед. Впрочем, поехали в лагерь вместе с нами. Скоро вы услышите нечто невообразимое, но не подавайте виду, что удивлены. Договорились?

Старик только хмыкнул в ответ.

— Ну, вот это вы напрасно беспокоитесь. Я уже пятьдесят лет ничему не удивляюсь.

Позади нас ехал Фрюлинг с десятком дружинников. После суток любви на коне я держался нетвердо: слегка кружилась голова, и тело побаливало как после тяжелых физических упражнений. Но голова была ясная, и я готовился совершить историческое деяние.

Выкуп оказался очень богатым. Под страхом уничтожения жители Херсонеса действительно собрали много золота, серебра и драгоценностей. Золотые украшения лежали, наваленные в корзины, а серебряных набрался целый воз. У меня не было времени разглядывать привезенное, но можно было не сомневаться — стоимость выкупа очень велика. Ведь среди собранного жителями были работы из глубокой древности. Античные украшения из золота и серебра, монеты цезарей: да бог знает, какие ценности бережно хранились в старых домах Херсонеса, построенных еще в пятом веке до нашей эры…

В лагере среди воинов царило напряженное веселье. Веселье потому, что крепость Корсунь сдалась и даже выкуп уже был привезен. Ратники расслабились: они пили пиво, привезенное с собой, вино из погребов соседних селений, которое убежавшие жители не смогли взять с собой. Здесь же было немало женщин — это освобожденные рабыни, вышедшие из города. Естественно, давно не видевшие женщин воины яростно взяли их в оборот.

А напряжение висело в воздухе, как бывает всегда перед дележом добычи. Это — самый острый момент военного похода. Как великий князь поделит добычу? По справедливости или самую большую часть заграбастает себе? А если по справедливости, то ведь справедливость у каждого своя. Недаром говорят: своя рубашка ближе к телу.

Кому сколько достанется — это ключевой вопрос. От него зависит очень многое, включая благополучное возвращение ратей из похода. Обиженные могут убить князя, а могут смертельно передраться между собой…

Меня ждали — это было ясно. Над лагерем тянуло дымом от множества костров, на которых готовилась пища, и плыл гул от полутора тысяч голосов. Лица Свенельда, Добрыни, Овтая и Аскольда были напряжены — они тоже ждали, с чем приехал из Корсуни великий князь киевский.

Любава в своем пышном наряде лазорево-голубого цвета, в изящной шапочке на убранных волосах и епископ Анастат вышли из повозки, в которой изрядно натряслись за короткое время пути — рессор и шин не имелось, а повозка ехала по степным буеракам. Они встали рядом, а я взобрался на повозку, чтобы меня хорошо видели и слышали.

Я собирался сказать людям важные вещи. Настолько важные, что один лишь я до конца осознавал, в какой степени сказанное мною сейчас перевернет жизнь этих людей и их потомков.

Впрочем, еще Анастат понимал, но от него теперь мало что зависело — свою роль в истории он уже сыграл.

Весть о том, что великий князь собирается говорить, мгновенно облетела весь лагерь. Толпа вооруженных людей окружила повозку в плотное кольцо. Я видел полян и русов — бритых, в белых рубахах, а рядом с ними муромских воинов с волосами, заплетенными в косички, и финнов из новгородской земли, приведенных Добрыней, — кудлатых, в овчинных тулупах зимой и летом…

Все это были отважные воины, неустрашимые в бою и жестокие в победе. Мне предстояло перевернуть жизнь и будущее этих людей.

Я смотрел в эти бородатые обветренные лица, в устремленные на меня глаза, и никакой любви к себе там не видел. Не за что этим людям любить меня — киевского князя, который пока что не сделал им ничего плохого или хорошего. Будут они любить меня или нет, зависит от того, понравится ли им то, что я собираюсь сказать.

— Воины, — начал я, откашлявшись. — Братья! Мы пришли сюда и победили! Корсунь сдалась нам, потому что мы оказались сильнее. Да, сильнее, хитрее, мужественнее!

Свою речь я обдумывал заранее, но все равно был недоволен почти каждым словом, вылетавшим из моих уст. В медицинском институте не учат риторике, и говорить речи перед толпой я не мастер. Впрочем, в каком учебном заведении учат тому, что князь должен говорить своей дружине и союзным ратям? Нет такой учебной дисциплины…

Правда, никто тут и не ожидал от меня ораторского искусства. Все напряженно вслушивались в мои слова совсем для другого.