Давид вышел во двор и долго стоял у подъезда, щурясь летнему свету. Солнечно. Дворик старой хрущёвки заполнен ленью.

Всегда громогласные старушки, сегодня тихо сидят у подъезда и, лишь изредка, словно собрав последние силы, пытаются справиться с повисшей тишиной, перебрасываясь междометиями.

Пенсионеры, забивающие козла, медлительны в своих движениях. Не слышно горячих споров. Почти никто не ругается матом. А если и ругается, то не от злобы, а так — по привычке, пытаясь разбавить жару ледяным мужским словом.

Мамаши, медленно толкают коляски, с тоской поглядывая на часы. Отбывают срок прогулки, словно повинность.

Детишки, те что вне колясок, ползают по песочнице. Жадно, будто выброшенные на берег рыбы, хватают маленькими ртами горячий воздух.

Летний зной даже самых устойчивых сводит с ума.

Гастарбайтеры, забыв свои мётла, развалились в тени и мирно сопят, возвращаясь во сне к родным барханам.

Сегодня должно было повезти. Удача сама текла в руки. Такое бывает редко. Не всегда успеваешь ухватить момент. Чаще он ускользает, как угорь. Склизкий и вёрткий.

Это будет самое крупное кидалово за всю историю существования наркотиков. Давид сам грохнет барыгу Нелю, которая живёт в доме напротив. Грохнет не потому, что ему нужна доза. Точнее, совсем не потому, что ему нужна доза.

Грохнет, для того, что бы в его дворе никогда больше не было зла. Чтобы те детишки, которые сейчас в колясках, дорастя до песочниц, играли бы в них и не находили там окровавленных игл и шприцев. Те, кто перерастет песочницы к тому времени, не пугались бы обдолбанных, мутных глаз старшаков.

А мамаши и папаши, спокойно отпускали бы на улицу своих детей и не опасались бы за их жизнь и судьбу.

Вот, в общем-то, то, чего Давид хотел, собираясь совершить преступление де юре в своём родном дворе.

Он жил в нём столько, сколько себя помнил. Он растерял здесь всех своих друзей, перессорился со всеми соседями и утратил всякое доброе отношение к себе со стороны людей когда-то ему близких.