– Ты опасался вызвать мое презрение? – ужаснулась она. – Неужели ты мог такое предположить?

– Я сам чувствовал себя униженным, – с горячностью ответил он, – это возвращало меня в те страшные годы, когда отец считал своего сына дебилом.

Дафна кивнула. Конечно, она понимает его, упрямого, гордого, отверженного отцом, а значит, и всем обществом; понимает его постоянный страх, что болезнь вернется; страх, который, видимо, преследовал его и в последующие годы – в школе, в университете. Не зря же он на шесть лет уехал из Англии. То же чувство заставило его и сейчас провести эти два месяца затворником в Уилтшире.

Дафна коснулась его руки.

– Ты давно уже не тот мальчик, которого мог унизить жестокий и высокомерный родитель.

– Да, знаю.

Он старательно отводил взгляд.

– Саймон, посмотри мне в глаза… – И когда он сделал это, повторила: – Ты не тот, а совсем другой.

– Я знаю, – ответил он с легкой досадой.

– Знаешь, но не вполне уверен.

Она начинала его бесить!

– Дафна, я же говорю, что я з-з…

– Тише. – Она ласково провела рукой по его щеке. – Тебе следует понять, что все это – в далеком прошлом. Ты другой… И с тобой я… твоя жена.

– Но я не могу…

– Можешь. И для этого должен раз и навсегда выйти из-под этого гипноза… Сбросить гнет отца и все, что с ним связано. Запретить ему диктовать тебе чувства и поступки. – Она положила руку на колено Саймона: ей нужно было ощутить взаимосвязь с ним, с его телом. С душой. Ведь если она потеряет его сейчас, то уже никогда не найдет. – Не думал ли ты, Саймон, что как раз истинная семья могла бы помочь избавиться от твоего наваждения – от жажды мести, от невыносимого гнета воспоминаний? Настоящая семья, в которой дети…

– Если он получит внука, – чуть слышно произнес Саймон, – это будет означать его победу.

– Это будет означать твою победу, Саймон… Нашу победу… И не он получит ребенка, а мы…

Саймон промолчал. Дафна ощутила его дрожь.

– Допускаю, ты не хочешь иметь детей… С этим можно спорить, но это – твое решение. Но если ты лишаешь себя счастья отцовства в результате ненависти к другому человеку… мертвому… то, прости меня, это просто трусость. – Она почувствовала, как Саймон весь напрягся, была готова к тому, что он сейчас взорвется и выплеснет на нее негодование, злобу, но продолжила говорить тихим ровным голосом: – Ты должен… обязан жить своей собственной жизнью, оставив в прошлом покойного отца и все плохое, связанное с ним. Иначе существовать невозможно. Той жизни больше нет. Наступила новая…

Саймон покачал головой. Она испугалась, увидев его глаза, – в них застыли отчаяние и безысходность.