XXII. Снова вернувшись в Рим в 1544 году, помимо многих картин, выполненных мною для разных друзей, перечислять которых по имени не стоит, я по рисунку Микеланджело написал Венеру для мессера Биндо Альтовити, взявшего меня в свой дом, а для флорентийского купца Галеотто да Джироне маслом на доске – Снятие со Креста, каковое было установлено в его капелле в римской церкви Сант Агостино. А для того чтобы иметь возможность писать этот образ на досуге вместе с некоторыми другими вещами, заказанными мне Тиберием Криспо, кастелланом Замка Св. Ангела, я удалился на другой берег Тибра во дворец, некогда построенный епископом Адмари под церковью Сант Онофрио и впоследствии обставленный кардиналом Сальвиати-младшим. Однако, чувствуя недомогание и усталость от бесчисленных трудов, я вернулся во Флоренцию, где написал несколько картин и в том числе одну, изображающую Данте, Петрарку, Гвидо Кавальканти, Боккаччо, Чине да Пистойя и Гвиттоне д’Ареццо. Впоследствии Лука Мартини тщательно проверил ее по древним портретам этих писателей, после чего с нее было написано много копий.

XXIII. В том же 1544 году, будучи приглашен в Неаполь доном Джанматтео из Антверпена, генералом ордена Монте Оливето, с тем чтобы я расписал трапезную одного из орденских монастырей, построенного королем Альфонсом I, я, как только приехал, готов был отказаться от этой работы, так как трапезная и весь монастырь были построены в древней архитектуре со стрельчатыми, низкими и плохо освещенными сводами и так как я опасался, что большой чести я себе этим не заработаю. Однако по настояниям дона Миньято Питти и дона Ипполито из Милана, близких моих друзей и визитаторов этого ордена, я в конце концов все же на это согласился. И вот, понимая, что у меня ничего путного не получится, если только всяким обилием орнамента я не ослеплю взоры тех, кому придется глядеть на множество разнообразных фигур этой росписи, я решил отделать лепниной все своды этой трапезной так, чтобы богатые членения в современном вкусе скрыли всю ветошь и нелепость этих арочек. В этом большую помощь оказали мне своды и стены, которые, по обычаю этого города, были выложены из туфа, распиливаемого, как дерево, или, вернее, как недообожженный кирпич, ибо это давало мне возможность выпиливать поля филенок, овалов и восьмиугольников, пользуясь для утолщений клиньями и накладками из того же туфа.

Так, придав тамошним сводам должные соразмерности при помощи лепнины, которая в современной своей обработке применялась в Неаполе впервые, и в особенности проделав это с продольными торцовыми стенами трапезной, я написал в ней маслом на дереве шесть картин высотой в шесть локтей по три картины для каждого торца. На трех из них, над входом в трапезную, я изобразил нисхождение манны на еврейский народ в присутствии Моисея и Аарона, которые ее собирают, причем в этой истории я старался показать разницу в поведении и в одежде женщин, мужчин и детей и то чувство, с каким они собирают и укрывают манну, вознося свои благодарения Господу. На торцовой стене в конце трапезной изображен Христос за трапезой в доме Симона и Мария Магдалина, слезами своими омывающая ему ноги и вытирающая их своими волосами, всей фигурой своей обнаруживая раскаяние в своих грехах. История эта распадается на три картины: в середине – вечеря, справа – поставец, заставленный сосудами различной и причудливой формы, а слева – хлебодар, подающий к столу. Свод был разбит на три части: первая посвящена Вере, вторая – Религии, третья – Вечности. Каждая из этих фигур, находясь в середине, окружена восемью Добродетелями, указующими монахам, которые вкушают пищу в этой трапезной, на то, что им потребно для их жизни и их совершенства. А для обогащения поверхностей свода я заполнил их гротесками, которые в сорока восьми филенках обрамляют сорок восемь небесных знаков, а в шести более крупных и богато обрамленных полях под окнами продольных стен этой трапезной я написал шесть притч Иисуса Христа, подходящих для данного места. Со всеми этими картинами и узорами согласуется и богатая резьба панелей.

XXIV. Засим я для главного алтаря тамошней церкви написал образ высотой в восемь локтей с изображением Богоматери, приносящей в храм к Симеону малютку Христа, замыслив эту историю по-новому. Однако важнее всего то, что после Джотто в этом столь именитом и большом городе до сих пор еще не бывало таких мастеров, которые создали бы в живописи что-нибудь значительное, хотя извне туда и было завезено кое-что работы Перуджино и Рафаэля, поэтому-то я всячески изощрялся писать так, чтобы мне в меру моего скудного умения все же удалось разбудить местные таланты, направив их на создание больших и достойных вещей. И вот по той или иной причине, но с того времени там стали появляться отличнейшие лепные и живописные произведения. Кроме вышеназванных живописных работ я на своде тамошней монастырской гостиницы написал фреской с фигурами в натуральную величину Христа, несущего крест, и многих святых, которые в подражание ему также несут каждый свой крест в доказательство того, что каждый, кто поистине желает следовать за ним, должен с долготерпением сносить все превратности, коим мы подвергаемся в миру. Для генерала же названного ордена я на большом холсте изобразил Христа, который, явившись апостолам во время кораблекрушения, берет за руку св. Петра, бежавшего к нему по воде и боявшегося утонуть. А на другом холсте я написал для аббата Капеччо Воскресение.

Закончив эти вещи, я для вице-короля дона Пьетро Толедского в его саду в Поццуоло расписал фреской капеллу, украсив ее тончайшей лепниной. Для него же предполагалось расписать еще две большие лоджии, но дело это не состоялось по нижеследующим причинам. Так как между вице-королем и названными монахами возникли какие-то недоразумения, пристав со своей стражей явился в монастырь, чтобы задержать аббата и нескольких монахов, которые во время процессии повздорили из-за местничества с черными монахами. Однако монахи оказали сопротивление и, призвав на помощь человек пятнадцать юношей, которые вместе со мной выполняли лепные и живописные работы, ранили нескольких стражников. И вот, так как юношей этих пришлось под покровом ночи как-нибудь удалить, они все разбежались кто куда.

XXV. Оставшись, таким образом, вроде как в единственном числе, я не только не успел расписать лоджии в Поццуоло, но и не написал всех двадцати четырех картин из Ветхого Завета и из жития св. Иоанна Крестителя, которые, поскольку жить мне долее в Неаполе надоело, я взял, чтобы их дописать, с собою в Рим, откуда я отослал их в законченном виде обратно в Неаполь. Там они были развешаны вдоль панели и на шкафах из орехового дерева, выполненных по моим рисункам и архитектурным проектам в сакристии церкви Сан Джованни Карбонаро при августинском монастыре братьев отшельников-обсервантов. Этим же монахам незадолго до этого я для одной из наружных капелл их церкви написал на дереве распятого Спасителя и сделал это по просьбе их генерала Скрипандо, ставшего впоследствии кардиналом. Также на середине подъема лестницы в названном монастыре я написал фреской св. Иоанна Евангелиста, созерцающего Богоматерь, облаченную солнцем, стоящую на лунном серпе и увенчанную двенадцатью звездами.

В том же городе для флорентийского купца и моего ближайшего друга мессера Томмазо Камби на четырех стенах одной из зал в его доме я изобразил Времена года, а на террасе, где я устроил фонтан, – Сон и Сновидение. Для герцога Гравина я написал волхвов, поклоняющихся Христу на образе, который он увез в свои владения, а для Орсанки, секретаря вице-короля, – другой образ с пятью фигурами вокруг Распятия и много всяких картин.

XXVI. Однако хотя я был на очень хорошем счету у тамошних синьоров, зарабатывал много, а количество заказов с каждым днем увеличивалось, все же, поскольку люди мои разбежались, я рассудил, что хорошо было бы мне вернуться в Рим, так как в Неаполе я за целый год достаточно уже заработал. Так я и поступил, и первая моя работа в Риме была сделана для синьора Рануччо Фарнезе, бывшего в то время архиепископом Неаполя, а именно четыре огромнейшие створки, написанные маслом на холсте, для органа неаполитанского епископства. С наружной стороны на них изображены пять святых, покровителей этого города, а с внутренней – Рождество Христово с пастухами и царем Давидом, распевающим под звуки цитры следующие слова: «Dominus sixit ad me» «Глаголет мне Господь» (Псалтырь). Пер. А. Габричевского. Написал я также вышеупомянутые двадцать четыре картины и еще несколько, заказанных мне мессером Томмазо Камби, и все они были отправлены в Неаполь. Отделавшись от всего этого, я написал пять картин со Страстями Господними для Раффаэлло Ачайуоли, который увез их в Испанию.

В том же году, когда кардинал Фарнезе решил расписать залу канцелярии во дворце Сан Джорджо, монсиньор Джовио, которому хотелось, чтобы это было выполнено моею рукою, заказал мне много рисунков с различными замыслами, каковые, однако, осуществлены не были. Как бы то ни было, но кардинал в конце концов остановился на том, чтобы росписи эти были выполнены фреской и притом как можно скорей, к определенному, твердо намеченному сроку. Зала эта имеет в длину несколько больше ста пальм, в ширину – пятьдесят и столько же в высоту. На каждой из торцовых стен, имевших, таким образом, пятьдесят пальм в ширину, была написана одна большая история, а на одной из продольных стен – две, на другой же, где мешали окна, никаких историй написать было нельзя, и потому я написал там нечто подобное изображенному на торцовых стенах. А для того чтобы не повторять такого же цоколя, какой до того художники, как правило, подводили под все истории, делая его вышиной от земли по крайней мере в девять пальм, я ради разнообразия и новизны изобразил возникающую из земли лестницу под каждой из историй и притом каждый раз по-разному. И далее я изобразил, как по этим лестницам постепенно начинают подниматься фигуры в соответствии с данным сюжетом, пока они не доходят до того уровня, где, собственно, и начинается самая история. Было бы слишком долго и, пожалуй, слишком скучно перечислять все особенности и все подробности этих историй, и потому я вкратце коснусь лишь самого главного.

XXVII. Итак, во всех историях – деяния папы Павла III, а в каждой – его портрет с натуры. В первой, где изображена, так сказать, внешняя деятельность римского двора, мы видим на берегу Тибра представителей разных наций и разные посольства, в том числе множество написанных с натуры портретов лиц, явившихся к папе, испрашивая его милости и принеся ему разного рода дани. А кроме того, в огромных нишах над дверями по обе стороны от этой истории – две большие фигуры, из которых одна олицетворяет Красноречие, над которым две Победы держат бюст Юлия Цезаря, а другая – Правосудие с двумя другими Победами, держащими бюст Александра Великого, наверху же посредине – герб папы, поддерживаемый фигурами Щедрости и Воздаяния. На большой стене – тот же папа, награждающий Добродетель, раздавая земельные участки, рыцарские звания, бенефиции, пенсии, епископства и кардинальские шляпы, а среди награждаемых Садолето, Поло, Бембо, Контарино, Джовио, Буонарроти и другие мастера своего дела – все написанные с натуры. В этой истории также в огромной нише изображена Милость с рогом изобилия, полным всяких должностей, которые она высыпает на землю, Победы же над ней держат, по образцу предыдущих, бюст, но на этот раз императора Траяна. В другой нише, там же, есть и фигура Зависти, пожирающая гадюк и словно лопающаяся от яда, а наверху всю эту историю венчает герб кардинала Фарнезе, поддерживаемый Славой и Доблестью. В другой истории изображен папа Павел, но весь поглощенный строительством, и в частности строительством собора Св. Петра на Ватиканском холме. И потому здесь перед папой склонили колени фигуры, олицетворяющие Живопись, Скульптуру и Архитектуру, которые, развернув перед ним рисунок плана этого собора, принимают от него распоряжения по исполнению и завершению этого сооружения. Помимо этих фигур есть там и Смелость, которая, рассекши себе грудь, показывает свое сердце, и рядом с ней Заботливость и Богатство, в нише же – Изобилие с двумя Победами, держащими изображение Веспасиана. В высокой нише, отделяющей одну историю от другой, – Христианская религия, над которой две Победы держат бюст Нумы Помпилия, герб же над этой историей – это герб кардинала Сан Джорджо, некогда построившего этот дворец. В другой истории, что насупротив той, где изображена внешняя деятельность двора, показан вселенский мир, наступивший между христианами по воле того же папы Павла III, в особенности же мир между императором Карлом V и королем Франции Франциском, портреты которых там и изображены. И потому мы видим там, как Мир сжигает оружие, как закрывается храм Януса и как заковывают в цепи фигуру Ярости. В одной из двух ниш, написанных по обе стороны от этой истории, изображено Согласие, над которым две Победы держат бюст императора Тита, а в другой – Любовь, окруженная сонмом путтов, и над ней две Победы с бюстом Августа. Всю историю в целом венчает герб Карла V, поддерживаемый фигурами Победы и Ликования.

И вся роспись изобилует великолепнейшими надписями и девизами, составленными Джовио, в частности одна из них гласит, что вся эта роспись была закончена в сто дней. Делал же я ее, будучи еще юношей, думавшим только о том, как бы угодить своему синьору, который хотел, чтобы она, в угоду ему, была закончена именно в этот срок. И, по правде говоря, хотя я и потратил много труда на изготовление картонов и на изучение своей задачи, все же я сознаюсь, что допустил ошибку, передав после этого ее исполнение в руки моим подмастерьям, чтобы закончить ее как можно быстрее, как я был к тому принужден, ибо лучше было бы мне потрудиться сто месяцев, но выполнить ее собственноручно. В самом деле, даже если я, угождая кардиналу и своему тщеславию, написал ее не так, как мне этого хотелось, у меня все же оставалось бы чувство удовлетворения от того, что я закончил ее собственной рукой. Однако благодаря этой ошибке я решил никогда больше не делать ничего иначе как самолично, полностью заканчивал все по наброску, сделанному моими помощниками с моих собственноручных рисунков. В этой росписи большой опыт приобрели испанцы Биццерра и Ровиале, которые много работали вместе со мной, а также и болонец Баттиста Баньякавалло, аретинец Бастьяно Флори, Джован Паоло из Борго, брат Сальвадоре Фоски из Ареццо и многие другие мои юноши.

XXVIII. В том году я часто по вечерам после своего рабочего дня заходил к помянутому святейшему кардиналу Фарнезе и присутствовал на его ужинах, на которых, чтобы занимать его своими прекраснейшими и учеными рассуждениями, всегда бывали Мольца, Аннибале Каро, мессер Гандольфо, мессер Клаудио Толомеи, мессер Ромоло Амазео, монсиньор Джовио и многие другие литераторы и светские люди, коими двор этого синьора был всегда переполнен. И вот в один из этих вечеров речь зашла, между прочим, о музее Джовио и о портретах прославленных мужей, развешанных в нем по порядку и снабженных великолепнейшими подписями. Затем, слово за слово, как это бывает во время беседы, монсиньор Джовио сказал, что ему давно уже хотелось и все еще хочется добавить к музею и к своей книге похвальных слов особый трактат, в котором содержались бы рассуждения о знаменитых представителях искусства рисунка от Чимабуэ и до наших дней. Распространяясь об этом предмете, он, конечно, обнаружил большие знания и понимание наших искусств, однако, по правде говоря, довольствуясь больше количеством собираемого, он в тонкости не вдавался и, часто говоря об этих художниках, либо путал имена, прозвища, места рождения и самые произведения, либо давал сведения не в точном соответствии с действительностью, а лишь в общих чертах и приблизительно. Когда Джовио кончил, кардинал, обращаясь ко мне, сказал: «Что вы об этом скажете, Джорджо? Разве это не будет прекрасным произведением, над которым стоит потрудиться?» – «Прекрасным, светлейший монсиньор, – ответил я, – если только кто-нибудь, причастный искусству, поможет Джовио расставить все по своим местам и сказать об этом так, как это было на самом деле. Я говорю так потому, что, хотя речь его была чудесной, он многое перепутал и называл одно вместо другого». – «Значит, добавил кардинал, обратившись ко мне в ответ на просьбы Джовио, Каро, Толомеи и других, – значит, вы могли бы дать краткий обзор и толковые справки, расположенные во временной последовательности, обо всех этих художниках и об их произведениях, а таким образом и вы принесете этим пользу вашим искусствам». Хотя я сознавал, что это свыше моих сил, все же я обещал, что охотно это сделаю в меру своих возможностей. И вот, засев за розыски в моих дневниках и записях, которые я смолоду вел по этим вопросам вроде как от нечего делать и из любви к памяти наших художников, всякое сведение о которых мне было чрезвычайно дорого, я собрал воедино все, что мне казалось подходящим, и отнес это к Джовио, а он, всячески похвалив меня за труды, сказал мне: «Дорогой мой Джорджо, я хочу, чтобы вы взяли на себя труд расширить все это так, как вы – я это вижу – отлично сумеете сделать, так как у меня сердце к этому не лежит, поскольку я не различаю отдельных манер и не знаю многих частностей, которые вы сможете узнать, не говоря о том, что, если бы даже я за это взялся, я в лучшем случае сделал бы нечто вроде Плиниева Трактата. Делайте то, о чем я вам говорю, вы, Вазари, ибо я вижу, что это у вас получится великолепно, судя по тому образцу, который вы мне дали в вашем изложении». Однако, так как ему казалось, что я еще не окончательно решился на это дело, он заставил уговаривать меня Каро, Мольцу, Толомеи и других моих лучших друзей.

Поэтому, приняв в конце концов решение, я приступил к работе с намерением по окончании передать ее кому-нибудь из них, с тем чтобы после просмотра и исправления она была выпущена в свет под любым, но только не моим именем.

XXIX. Между тем, покинув Рим в 1546 году в октябре месяце и приехав во Флоренцию, я для монахинь знаменитого монастыря Делла Мурате написал маслом на дереве Тайную вечерю в их трапезной. Работа эта была мне заказана и оплачена папой Павлом III, невестка которого, бывшая графиня Патильяно, была инокиней названного монастыря. После чего на другой доске я изобразил Богоматерь с младенцем Христом на руках, который обручается со св. Екатериной, девой и мученицей, и двух других святых. Образ этот был мне заказан мессером Томмазо Камби для одной из его сестер, тогдашней настоятельницы монастыря Бигалло около Флоренции. Закончив его, я написал две большие картины маслом для павийского епископа монсиньора де’Росси из графов Сан Секондо, на одной из которых – св. Иероним, а на другой – Оплакивание, обе же они были отосланы во Францию.

Далее, в 1547 году, для Ливанского собора и по просьбе его попечителя мессера Бастьяно делла Сета я полностью закончил еще один образ, который был начат мною раньше, а затем написал маслом на холсте большую Мадонну для моего большого друга Симона Кореи.

XXX. Между тем, пока я работал над этими произведениями и когда моя Книга жизнеописаний художников рисунка была доведена до благополучного конца, так что мне вроде как уже больше ничего не оставалось делать, как отдать ее хорошему переписчику, в это самое время мне попался некий дон Джан Маттео Фаэтани из Римини, монах ордена Монте Оливето, попросивший меня сделать несколько вещей в церкви монастыря Санта Мариа ди Сколька в Римини, аббатом которого он состоял. И вот, обещав мне, что он закажет копию моей Книги одному из своих монахов, превосходному переписчику, и сам ее выправит, он увез меня с собой в Римини, чтобы я за эту его любезность написал образ и расписал главный алтарь названной церкви, расположенной на расстоянии около трех миль от города. На этом образе я изобразил трех волхвов, поклоняющихся Христу, и бесчисленное множество фигур, которые в этом уединенном месте были очень тщательно мною написаны, и причем я по мере сил старался так передать шествующих вперемежку людей из свиты каждого из трех волхвов, чтобы по складу лица любого из них можно было догадаться, из какой он страны и которого из волхвов он подданный. Поэтому у некоторых из них цвет кожи белый, у других сизый, а у иных черный, не говоря о том, что различие в одеждах и в их покрое придает им прелесть и своеобразие. Эта доска помещена между двумя большими картинами, на которых изображена остальная часть свиты, лошади, слоны и жирафы, кроме того, по всей капелле разбросаны мною изображения пророков, сивилл и пишущих евангелистов. В куполе, точнее в абсиде, я написал четыре большие фигуры тех, кто восхвалял Христа, его предков и Деву Марию, это – Орфей и Гомер с разными греческими изречениями, Вергилий с подписью: «Jam redit et virgo» и т. д., и Данте с нижеследующими стихами: