I. Поскольку я до сих пор со всей старательностью и искренностью, какие только способности мои сумели и могли проявить, рассуждал лишь о чужих произведениях, я хочу в заключение настоящего моего труда собрать воедино и обнародовать те творения, которые божественная милость сподобила меня создать. И в самом деле, хотя творения эти и не достигают того совершенства, о котором я мог бы мечтать, тем не менее всякий, кто пожелает взглянуть на них оком здравого рассудка, легко убедится в том, сколько усердия, старания и любовного труда я в них вложил и что тем самым я достоин если не хвалы, то, во всяком случае, извинения, тем более что я уже не в силах скрыть того, что однажды было выпущено в свет и всеми увидено. А так как могло бы случиться, что о них напишет кто-нибудь другой, лучше, чтобы я сам признался в истине и сам изобличил себя в своем несовершенстве, которое слишком хорошо мне знакомо, питая при этом твердую уверенность в том, что если, как я уже говорил, в них и не обнаружится ничего выдающегося и совершенного, все же в них по крайней мере можно будет усмотреть пламенное стремление к высокому качеству работы, большое и неутомимое трудолюбие и ту величайшую любовь, которую я питаю к нашим искусствам. И тогда, как того требует закон, мне, открыто признавшему свои прегрешения, многие из них будут прощены.

II. Итак, намереваясь начать с первых моих шагов, я прежде всего скажу, что не собираюсь повторять одно и то же, поскольку в жизнеописании моего родственника Луки Синьорелли из Кортоны, а также в жизнеописании Франческо Сальвиати и во многих других местах настоящего труда я в удобных случаях достаточно уже говорил о происхождении моей семьи, о моем детстве и о том, как мой отец Антонио всячески с любовью направлял меня на путь творчества, в частности в области рисунка, к которому он усматривал во мне большую склонность. Все же я к этому добавлю, что, после того как я уже с ранних лет зарисовал все хорошие картины в церквах Ареццо, первоосновы рисунка мне были более или менее последовательно преподаны лишь французом Гульельмо из Марчилла, о жизни и творениях которого мы рассказали выше.

Позднее, в 1524 году, когда кортонский кардинал Сильвио Пассерини привез меня во Флоренцию, я некоторое время занимался рисунком под руководством Микеланджело, Андреа дель Сарто и других. Однако когда в 1527 году из Флоренции были изгнаны Медичи, в частности Алессандро и Ипполито, с которыми через посредство названного кардинала я, будучи еще совсем мальчиком, был близко связан, состоя при них в услужении, мой дядя по отцу, дон Антонио, вернул меня в Ареццо, так как незадолго до того отец мой умер от чумы. Благодаря этому самому дону Антонио, державшему меня вдали от города, чтобы я не заразился, я стал от скуки разъезжать по аретинской области, оставаясь, однако, поблизости от наших мест, и упражняться в писании фресок, выполняя кое-какие работы для местных крестьян, хотя я почти что никогда до этого к краскам и не прикасался. При этом я убедился, что человек, пробующий и работающий самостоятельно, получает от этого помощь, познания и отличнейшие навыки.

III. Когда же в 1528 году чума прекратилась, первое, что я написал, был небольшой образ на дереве у одного из столбов аретинской церкви братьев-сервитов Сан Пьеро, изображающий в полуфигурах св. Агату, св. Роха и св. Себастьяна. Картина эта, которую увидел знаменитейший живописец Россо, побывавший в эти дни в Ареццо, послужила поводом к тому, что Россо, усмотревший в ней кое-что хорошее, подмеченное мною в натуре, пожелал со мною познакомиться, а впоследствии помог мне и рисунками и советами. И вскоре благодаря ему мессер Лоренцо Гамуррини заказал мне алтарный образ, рисунок к которому сделал для меня тот же Россо и который я и закончил так старательно, прилежно и тщательно, как только мог, стремясь расширить свои познания и приобрести некоторую известность. И если бы мои возможности не отставали от моего желания, из меня скоро вышел бы толковый живописец, настолько ревностно я трудился и изучал все, что касалось моего искусства. Однако трудности, на которые я наталкивался, значительно превышали то, на что я поначалу рассчитывал. Все же я не падал духом и вернулся во Флоренцию, где я убедился, что не в моих силах сделаться в короткое время таким, чтобы иметь возможность помогать трем сестрам и двум младшим братьям, оставленным мне на попечение моим отцом, и потому занялся ювелирным делом, впрочем ненадолго, так как в 1529 году военные действия, переместившиеся в самую Флоренцию, заставили меня вместе с моим лучшим другом, ювелиром Манно, перебраться в Пизу. Там, отложив свои ювелирные занятия в сторону, я расписал фреской арку над дверью старого флорентийского сообщества и написал несколько картин маслом, которые были мне заказаны через посредство дона Миньято Питти, тогдашнего аббата Аньяно, обители в окрестностях Пизы, и Луиджи Гвиччардини, находившегося в то время в Пизе.

IV. Вскоре, так как война с каждым днем все больше разрасталась, я решил возвратиться в Ареццо, однако, поскольку этого нельзя было сделать прямым и обычным путем, я перебрался через горы из Модены в Болонью, где, обнаружив, что по случаю коронации Карла V воздвигались расписные триумфальные арки, я, еще совсем что ни на есть мальчишка, получил работу, принесшую мне и пользу и честь, а так как рисовал я очень бойко, я имел бы возможность и оставаться там и работать, но желание снова увидеть свою семью и родных заставило меня найти хороших попутчиков и вернуться в Ареццо, где, убедившись, что дела мои в хорошем состоянии благодаря неустанному присмотру со стороны моего дяди, названного дон Антонио, я успокоился и занялся рисованием, выполняя в то же время маслом всякие не слишком ответственные вещицы. Между тем, когда названный дон Миньято Питти сделался не то аббатом, не то приором монастыря св. Анны ордена Монте Оливето в сиенской области, он меня вызвал, и я исполнил несколько картин и других живописных работ для него и для Альбенги, генерала этого ордена. Позднее же, когда он стал аббатом монастыря Св. Бернарда в Ареццо, я написал для него на балюстраде органа две масляные картины, изображавшие Иова и Моисея. А так как монахам моя работа понравилась, они заказали мне несколько фресок на своде и стенах портика перед главным входом в церковь, а именно четырех евангелистов и Бога Отца на своде, а также несколько других фигур в натуральную величину, в которых я, как юноша еще мало опытный, конечно, не сделал того, что сделал бы другой, более умелый живописец; все же я сделал то, что мог, и во всяком случае вещь, которая не совсем не понравилась тамошним святым отцам, принявшим во внимание малость моего возраста и моего опыта.

V. Но едва успел я закончить эту роспись, как кардинал Ипполито деи Медичи, проезжавший на почтовых через Ареццо, увез меня с собою в Рим к себе на службу, как об этом уже говорилось в жизнеописании Сальвиати. Там, по милости этого синьора, я получил возможность заняться рисунком в течение многих месяцев. Я готов утверждать как истинную правду, что эта возможность и тогдашние мои занятия и были моими настоящими и главными учителями этого искусства, хотя они и в дальнейшем приносили мне немалую пользу и сердце мое всегда было преисполнено пламенного желания учиться и неустанного стремления рисовать и денно и нощно. Большую помощь оказало мне в то время и соревнование с молодыми моими сверстниками и товарищами, большинство которых сделались впоследствии отличнейшими мастерами нашего искусства. Не иначе как острейшим побуждением была для меня и жажда славы, и вид того, что многие преуспели, достигнув исключительнейшего положения и высших ступеней почета. Потому-то я часто и повторял сам себе: «Почему не в моей власти добыть себе путем упорного труда и учения то высокое положение и те звания, которые стольким другим удалось приобрести? Ведь они состояли из мяса и костей совершенно так же, как и я». И вот под напором стольких и столь неотступных побуждений и при виде той нужды, которую терпела моя семья, я решил не останавливаться ни перед какими трудами, лишениями, бессонными ночами и усилиями ради достижения этой цели. Когда в душе своей я принял это решение, ни тогда в Риме, ни после во Флоренции и в других городах, где я бывал, не осталось ни одного хоть сколько-нибудь значительного произведения, которое я не зарисовал бы, и не только живописи, но и скульптуры и архитектуры, как древней, так и новой, и, не говоря о тех плодах, которые я пожинал, зарисовывая свод и капеллу Микеланджело, не осталось ни одного творения Рафаэля, Полидоро и Бальдассаре, сиенца, которое я точно так же не зарисовал бы совместно с Франческо Сальвиати, как уже говорилось в его жизнеописании. А для того чтобы каждый из нас имел рисунок с каждой вещи, один из нас не рисовал того, что в тот же день рисовал другой, но оба мы рисовали разное, ночью же мы один у другого срисовывали эти листы, дабы выгадать время и большему научиться, уж не говоря о том, что по утрам мы чаще всего закусывали не иначе как стоя, да и то чем бог послал.

VI. После этого невероятного напряжения сил первая вещь, вышедшая из моих рук, как бы из собственного моего горна, была большая, заказанная мне кардиналом деи Медичи, картина с фигурами в натуральную величину и с изображением Венеры, которую грации наряжают и прихорашивают. О картине этой говорить не стоит, так как это была работа мальчика, да я о ней и не упоминал бы, если бы не испытывал удовлетворения, вспоминая и об этих первых моих шагах и тех радостях, которые на первых порах нам сулят искусства. Достаточно сказать, что этот синьор да и другие заставили меня поверить, что в ней было нечто такое, что говорило о хорошем начале и о живом и смелом порыве. А так как я в числе прочего вздумал изобразить на ней сладострастного сатира, который, спрятавшись за какие-то кустики, веселился и наслаждался при виде голой Венеры и голых граций, это так понравилось кардиналу, что, одев меня с иголочки, он приказал мне написать на картине еще большего размера, но тоже маслом, сражение сатиров в окружении фавнов, сильванов и путтов так, чтобы получилось нечто вроде вакханалии. Поэтому, приступив к работе, я нарисовал картон, а затем набросал все это красками на холсте длиной в десять локтей.

Когда же кардиналу пришлось уехать в Венгрию, он познакомил меня с папой Климентом, оставив меня под покровительством Его Святейшества, который попечение обо мне поручил своему постельничему синьору Джеронимо Монтагуто. Кроме того, кардинал снабдил меня письмами, предъявив которые я был бы принят во Флоренции герцогом Алессандро, в случае если бы мне этим летом захотелось избежать римского климата. И хорошо было бы, если бы я это сделал, так как, решив все-таки оставаться в Риме, я от жары, климата и усталости заболел так, что пришлось меня перевозить в Ареццо. Однако, в конце концов выздоровев, я числа 10 декабря этого года прибыл во Флоренцию, где был милостиво принят названным герцогом и вскоре передан на попечение великолепного мессера Оттавиано деи Медичи, принявшего меня под свое покровительство так, что всю жизнь неизменно почитал меня за родного сына, и добрую память об этом синьоре я навсегда буду чтить и хранить как память о самом любящем родном отце.

VII. Вернувшись, таким образом, к своим обычным занятиям, я благодаря названному синьору получил возможность по желанию входить в новую сакристию церкви Сан Лоренцо, где находятся творения Микеланджело, который как раз в те дни уехал в Рим, и некоторое время я весьма тщательно изучал их такими, какими я мог их видеть, когда они еще лежали на земле. Затем, принявшись за работу, я написал на подрамнике размером в три локтя мертвого Христа, которого хоронят Никодим, Иосиф и другие, и за ними плачущих Марий. Картину эту после ее окончания получил герцог Алессандро в знак хорошего и счастливого начала моих трудов, и действительно, он не только ценил ее при жизни, но и после его смерти она всегда находилась в спальне герцога Козимо, ныне же находится в спальне светлейшего князя, его сына, и хотя я не раз намеревался за нее снова взяться, чтобы кое в чем ее исправить, мне так и не дали этого сделать.

Итак, увидев это первое мое произведение, герцог Алессандро приказал мне закончить комнату в нижнем этаже дворца Медичи, которую, как уже говорилось, упоминавшийся Джованни да Удине оставил незавершенной. Так я и написал в ней четыре истории о деяниях Цезаря: как он плывет, держа в руках свои записки, а в зубах – меч, как он приказывает сжечь сочинения Помпея, чтобы не иметь перед глазами произведений своих врагов, как он во время бури на море открывается моряку, и, наконец, его триумф; однако целиком я всего этого так и не дописал. В то время, хотя мне едва минуло восемнадцать лет, герцог давал мне шесть скудо месячного жалованья, стол для меня и одного слуги, комнаты для жилья и многие другие удобства. И хотя я сознавал, что я всего этого далеко не достоин, тем не менее я делал, что умел, с любовью и старанием, почему мне не раз делом и советом и помогали Триболо, Бандинелли и другие.

И вот на картине высотой в три локтя я изобразил с натуры самого герцога Алессандро в полном вооружении, но с замыслом необычным, посадив его на седалище, состоящее из прикованных друг к другу пленников, и со всякими другими фантазиями И я помню, что помимо самого портрета, который вышел похожим, я чуть не сошел с ума, пытаясь передать блеск доспехов с его белизной, бликами и всем, что ему свойственно, – настолько я выбился из сил, чтобы изобразить мельчайшие особенности натуры. Однако, придя в отчаяние от того, что не мог в этой вещи к ней приблизиться, я привел Якопо Понтормо, с которым из-за его богатой одаренности я очень считался, и попросил его, чтобы он на нее взглянул и дал мне совет. Посмотрев на картину и поняв мои страдания, он ласково мне сказал: «Сын мой, покуда эти настоящие и блестящие доспехи будут стоять рядом с этой картиной, твои доспехи будут всегда казаться тебе написанными, ибо, хотя белила самая сильная краска из всех, какими пользуется живопись, тем не менее железо сильней и блестит ярче. Убери настоящие и сразу увидишь, что изображенные тобою доспехи не так плохи, как тебе кажется».

Когда эта картина была закончена, я отдал ее герцогу, а герцог подарил ее мессеру Оттавиано деи Медичи, в доме которого она находится и поныне рядом с портретом Екатерины, в то время молодой сестры названного герцога, впоследствии же королевы Франции, и портретом Великолепного Лоренцо-старшего. В этом же доме есть еще три картины моей работы, написанные мною в юности, на одной из них Авраам приносит в жертву Исаака, на второй Христос в Гефсиманском саду, а на третьей его Тайная Вечеря с апостолами.

Между тем, после того как умер кардинал Ипполито, на котором зиждилась вся полнота моих надежд, я начал сознавать, сколь суетны бывают подчас надежды, лелеемые нами на этом свете, и что полагаться следует прежде всего на самого себя и на то, чтобы из себя что-то представлять.

VIII. После этих работ, видя, что герцог целиком ушел в фортификацию и в строительство и чтобы иметь возможность лучше ему служить, я начал заниматься архитектурой и потратил на это очень много времени.

Между тем, так как необходимо было для предстоящего в 1536 году приема императора Карла V создать праздничное убранство Флоренции, герцог в связи с этим распорядился, чтобы уполномоченные по проведению этих торжеств держали меня при себе для проектирования арок и других украшений, которые должны были быть созданы по случаю этого приема, как о том уже говорилось в жизнеописании Триболо. После чего в качестве награды и помимо больших знамен для замка и для крепости мне был также заказан, как я уже говорил, фасад в виде триумфальной арки вышиной в сорок локтей и шириной в двадцать, которая была воздвигнута на площади церкви Сан Феличе, а затем и обрамление городских ворот около церкви Сан Пьеро Гаттолини. Все это были работы большие и мне не под силу, хуже того, поскольку эти милости восстановили против меня тысячи завистников, чуть ли не двадцать человек, помогавших мне в росписи знамен и в других работах, меня бросили, поддавшись наущению то одного, то другого из моих противников, добивавшихся того, чтобы я не смог справиться со столькими и столь значительными работами. Однако я, предвидевший козни этих людей, которым я всегда старался угодить, продолжал свое дело, отчасти работая собственными руками и день и ночь, отчасти же пользуясь услугами живописцев со стороны, которые помогали мне тайком, и пытался своими произведениями побороть все эти трудности и недоброжелательства.

Между тем Бертольдо Корсики, состоявший в то время главным распорядителем при Его Превосходительстве, успел доложить герцогу, что я взял на себя столько работ, что выполнить их к сроку я никогда не смог бы, главным образом потому, что у меня не было людей и что работы и так уже очень отстают. И вот, когда герцог меня вызвал и сообщил мне о тех слухах, которые до него дошли, я ему ответил, что работы мои выполняются в срок, в чем, если угодно будет Его Превосходительству, оно всегда может убедиться, и что конец – всему делу венец. И вот, вскоре после того, как я от него ушел, он тайком явился туда, где я работал, все осмотрел и отчасти убедился в зависти и коварстве тех, кто, не имея к тому никаких оснований, на меня нападал. Когда же наступил срок сдачи, у меня было в точности все закончено и все мои работы были уже расставлены по своим местам, в то время как некоторые из тех, кто больше думал обо мне, чем о самих себе, оказались несостоятельными. По окончании торжеств помимо четырехсот скудо, выплаченных мне за мои работы, герцог пожаловал мне триста за счет тех, кто не выполнил своих в назначенное время, как это и было уговорено. На эти заработанные мною и пожалованные мне деньги я выдал замуж одну из моих сестер, а вскоре определил в монахини другую, пожертвовав монастырю Мурате в Ареццо кроме ее приданого написанный мною алтарный образ Благовещения вместе с табернаклем для Святых Даров, включенным в этот образ, который был помещен в хор монастырской церкви там, где совершается служба.

IX. После этого сообщество Тела Господня в Ареццо заказало мне образ для главного алтаря церкви Сан Доменико, и я изобразил на нем Снятие со креста, а затем для сообщества св. Роха я начал писать алтарный образ для церкви этого сообщества во Флоренции.