Покинув Флоренцию и остановившись в Болонье, Франческо встретил там Джорджо Вазари, который уже два дня до того вернулся из Камальдоли, где он закончил те два образа, которые находятся на алтарной преграде тамошней церкви, и начал писать образ главного алтаря, а также собирался написать два больших образа для трапезной святых отцов монастыря Сан Микеле ин Боско. Он уговорил Франческо провести с ним еще два дня, а за это время кое-кто из его друзей добился того, что Франческо заказали образ, который должны были у себя иметь люди, обслуживающие госпиталь делла Морте. Однако, хотя Сальвиати сделал для этого заказа великолепнейший рисунок, люди эти, которые мало в чем разбирались, не сумели понять, что наконец представился случай, ниспосланный им самим мессером Господом Богом и сулящий Болонье возможность обладать произведением, написанным мастером своего дела. Поэтому-то Франческо, вроде как рассердившись, уехал и оставил в руках Джироламо Фаджиуоли несколько очень хороших рисунков с тем, чтобы тот их выгравировал на меди и отдал в печать. Приехав в Венецию, он был радушно принят патриархом Гримани и его братом, мессером Ветторе, которые всячески его обласкали. Несколько дней спустя он для этого патриарха на восьмиугольном подрамнике размером в четыре локтя написал прекраснейшую Психею, которой, как богине, подносят за ее красоту благовония и посвященные ей дары. Восьмиугольник этот был помещен в доме этого синьора в одну из его гостиных, где есть потолок, середина которого была обрамлена гирляндами, написанными Камилло Мантуанцем – живописцем, отлично изображавшим пейзажи, цветы, листья, плоды и другие подобные вещи. Так вот я и говорю, что этот восьмиугольник был помещен в середине потолка, по углам которого были четыре картины в два с половиной локтя каждая, изображавшие истории про ту же Психею, написанные, как уже было сказано в жизнеописании Дженги, рукой Франческо из Форли. Восьмиугольник же этот не только без всякого сравнения красивее названных картин, но и самое прекрасное живописное произведение во всей Венеции. После этого в одной из комнат, где было много всякой лепнины работы Джованни Рикаматоре из Удине, Франческо написал фреской несколько очень изящных обнаженных и одетых фигур. Равным образом на доске, расписанной им для монахинь Тела Господня в Венеции, он с необыкновенной тщательностью изобразил мертвого Христа с Мариями и летящим ангелом, который держит в руках символы Страстей Господних. Написал он также портрет мессера Пьетро Аретино, который, как произведение редкостное, был этим поэтом послан королю Франциску с приложением стихов в честь того, кто написал этот портрет. Для камальдульских монахинь Св. Христины в Болонье тот же Сальвиати, по просьбе их исповедника дона Джованфранческо из Баньо, написал на дереве поистине великолепнейшую картину, находящуюся в церкви этого монастыря.

А так как Франческо, вспоминавшему свое римское житие, наскучило жить в Венеции и так как ему казалось, что Венеция не место для рисовальщика, он оттуда уехал, направившись в Рим. Завернув по дороге в Верону и в Мантую, чтобы посмотреть в первой множество всяких древностей, в ней находящихся, а во второй – творения Джулио Романо, он через Романью вернулся в Рим и прибыл туда в 1541 году.

Там, несколько передохнув, он первым делом написал портреты своих ближайших друзей мессера Джованни Гадди и мессера Аннибале Каро. Закончив их, он для капеллы камеральных клириков в папском дворце написал на дереве очень красивый алтарный образ, в церкви же немецкой колонии для одного купца этой нации начал расписывать фреской капеллу, изобразив наверху, в своде, Сошествие св. Духа на апостолов, а ниже, на половине высоты, в прямоугольнике – Воскресение Христово с солдатами, уснувшими вокруг гроба и изображенными в ракурсе в смелой и очень хорошей манере. В двух нишах он изобразил с одной стороны св. Стефана, а с другой св. Георгия, внизу же – св. Иоанна Милостивого, подающего милостыню голому бедняку, и рядом с ними фигуру Милосердия, и с другой стороны св. Альберта, кармелитского монаха, между фигурами Логики и Мудрости. Наконец, на большом алтарном образе он написал фреской мертвого Христа с Мариями.

Подружившись с флорентийским ювелиром Пьеро ди Марконе и покумившись с ним, Франческо подарил своей куме, жене этого Пьеро, после ее родов, прекраснейший рисунок для росписи одного из тех круглых блюд, на которых роженицам подносят угощение. На этом рисунке в прямоугольной раме, заполненной клеймами и украшенной сверху и снизу очень красивыми фигурами, была изображена вся жизнь человека, то есть все возрасты человеческой жизни, причем каждое клеймо подпиралось разными гирляндами, соответствовавшими каждому возрасту и времени года, в это своеобразное заполнение были в двух удлиненных овалах включены фигуры Солнца и Луны, а в середине – фигура, олицетворявшая египетский город Саис и молившая о даровании ей мудрости перед храмом богини Паллады, словно автор хотел этим сказать, что для новорожденных младенцев следует прежде всего молиться о даровании им мудрости и доброты. С тех пор Пьеро всегда дорожил этим рисунком как прекраснейшей драгоценностью, каковой он, впрочем, и был.

Некоторое время спустя, после того как названный Пьеро и другие друзья написали Франческо, что хорошо было бы ему вернуться на родину, так как, мол, твердо известно, что синьор герцог Козимо наверняка найдет для него применение, не имея в своем окружении иных мастеров, кроме медлительных и нерешительных, Франческо (который также весьма рассчитывал на милости мессера Аламанно, брата кардинала и дяди герцога) в конце концов решил вернуться во Флоренцию. И вот, приехав туда, прежде чем что-либо предпринимать, он написал для мессера Аламанно великолепнейшую картину с Богоматерью, исполненную им в помещении, которое в попечительстве собора Санта Мариа дель Фьоре занимал Франческо даль Прато, превратившийся в то время из ювелира и мастера интарсии в скульптора, отливавшего бронзовые фигурки, и в живописца, с великой для себя пользой и честью. Так вот я и говорю, что в том самом помещении, где тот проживал в качестве должностного лица, ведавшего столярными и плотничьими работами попечительства, Франческо написал портреты своего приятеля Пьеро ди Марконе и Авведуто дель Чеджа, скорняка и близкого своего друга. Этот Авведуто дель Чеджа помимо многих других вещей, исполненных рукой Франческо, обладает также и его портретом, собственноручно написанным им маслом и очень похожим. Когда же вышеназванная картина с Богоматерью была им закончена и находилась в мастерской Тассо, резчика по дереву и тогдашнего дворцового архитектора, многие ее видели и без конца ее расхваливали.

Однако особую ценность придало ей то обстоятельство, что Тассо, который обычно почти что все порицал, на этот раз безмерно ее хвалил, более того, сказал герцогскому домоуправителю мессеру Пьерфранческо, что было бы лучше всего, если бы герцог предоставил Франческо возможность поработать над каким-нибудь значительным произведением. Этот мессер Пьерфранческо, а также Кристофано Риньери, которые были наушниками герцога, устроили дело так, что мессер Аламанно, беседуя с Его Превосходительством, сказал ему, что Франческо мечтает о том, чтобы ему дали расписать гостиную, которая перед приемной и против капеллы герцогского дворца, и что об оплате он не беспокоится, и Его Превосходительство соблаговолило ему это предоставить. Поэтому, нарисовав небольшие наброски триумфа Фурия Камилла и многих других историй его подвигов, Франческо приступил к разбивке своих композиций по стенам этой гостиницы, учитывая возможные разрывы, обусловленные размещением оконных и дверных проемов, которые были то выше, то ниже, и немалых трудов стоило ему осуществить такую разбивку, которая, обладая стройностью, в то же время не вредила бы историям. На той стене, где дверь, через которую входишь в гостиную, оставались два больших простенка по обе стороны от этой двери, а на противоположной стене с тремя окнами, выходящими на площадь, оставалось их четыре, но шире трех локтей каждый, на торцовой же стене направо от входа, где было три окна, тоже выходящих на площадь, но с другой ее стороны, было три таких же простенка, то есть приблизительно в три локтя каждый. Наконец, в противоположной торцовой стене налево от входа, в которой была мраморная дверь, ведущая в капеллу, и окно с бронзовой решеткой, оставался только один простенок, достаточно большой для того, чтобы можно было поместить в нем что-нибудь значительное. И вот на этой стене, примыкавшей к капелле, Франческо написал две истории, обрамив их коринфскими пилястрами, поддерживающими архитрав, с нижней поверхности которого, изображенной в ракурсе, свисают две роскошнейшие гирлянды и две кисти, состоящие из различных, весьма правдоподобно изображенных плодов, и на котором восседает обнаженный путт, держащий герцогский герб, то есть гербы Медичи и Толедо. Справа он изобразил Камилла, который приказывает отдать пресловутого школьного учителя во власть ребят, его учеников, а слева – его же, наносящего поражение галлам, причем видны и сражающееся войско, и огонь, пожирающий заграждения и палатки лагеря; рядом же, в обрамлении того же ордена пилястров, он изобразил в человеческий рост фигуру Случая, схватившего Фортуну за волосы, а также множество всяких узоров, написанных с удивительным искусством. На большой стене, в двух широких простенках по сторонам от главного входа, он написал две крупные и великолепнейшие истории. На первой изображены галлы, которые, взвешивая золото выкупа, добавляют к нему меч, чтобы увеличить его вес, разгневанный же Камилл силой оружия освобождает себя от выкупа; эта прекраснейшая история изобилует фигурами, пейзажами, древностями и сосудами, которые очень хорошо и по-разному написаны под золото и под серебро. Рядом, в другой истории, показан Камилл на триумфальной колеснице, влекомой четырьмя лошадьми, а над ним венчающая его фигура Славы; перед колесницей жрецы в богатейшем облачении несут статую богини Юноны, сосуды и всякие красивейшие трофеи и захваченные доспехи; вокруг колесницы – бесчисленное множество пленников, а позади нее – отряд вооруженных солдат, в числе которых Франческо изобразил самого себя настолько хорошо, что он кажется живым; вдали, там, где проходит триумф, стоит очень красивая фигура Рима, а фигура Мира, написанная светотенью и обнимающая ворох оружия, стоит на воротах с несколькими пленниками. Все это было написано Франческо с таким старанием и знанием дела, что более прекрасного произведения и не увидишь. На другой стене, обращенной на запад, посередине и в более широких простенках, он изобразил вооруженного Марса в нише, под ним – обнаженную фигуру, изображающую галла, у которого на голове колпак, как у настоящих галлов, и еще в одной нише – Диану, подпоясанную шкурой и вынимающую из колчана стрелу, а рядом с ней собаку. По углам, около двух других прилегающих стен, изображены две фигуры Времени, из которых одна выравнивает грузы на чашах весов, а другая смешивает жидкость, переливая их из одного сосуда в другой. На последней стене, против капеллы, обращенной на север, с одной стороны, по правую руку – фигура Солнца, изображенная так, как египтяне его показывают, с другой – фигура Луны, изображенной таким же образом, а посередине – фигура Удачи в виде обнаженного юноши на вершине колеса, вращающегося между фигурами Зависти, Ненависти и Злоязычия – с одной стороны и Чести и Наслаждения – с другой, да и все прочие фигуры, описанные Лукианом. Над окнами проходит фриз, полный прекраснейших обнаженных фигур в натуральную величину, разнообразных по форме и по положениям, наряду с рядом историй, равным образом посвященных подвигам Камилла, а против фигуры Мира, сжигающей оружие, изображена фигура реки Арно, которая, держа в одной руке переполненный рог изобилия, приподнимает другой рукой занавес, за которым открывается фигура Флоренции и все величие ее первосвященников и героев дома Медичи. Кроме того, он написал цоколь, проходящий под всеми этими историями и нишами, изобразив на нем ряд женских герм, держащих гирлянды, посередине же этого цоколя помещены овалы с историями о том, как народы поклоняются Сфинксу и реке Арно. Франческо вложил в эту роспись все усердие и все старания, какие только можно вообразить, и благополучно довел ее до конца, несмотря на многие препятствия, мешавшие ему оставить своей родине произведение, достойное его и столь великого государя.

Франческо был от природы человеком угрюмым и чаще всего, когда работал, не терпел около себя никого, тем не менее, только что приступив к этой росписи, он, как бы насилуя собственную природу и притворяясь, что у него широкая натура, совсем запросто позволял Тассо и другим своим друзьям, оказавшим ему какую-нибудь услугу, смотреть, как он работает, и старался, как мог, всячески их обласкать. Когда же он со временем, как говорят, обжился при дворе и ему казалось, что он в милости, он, снова поддавшись своему гневливому и язвительному нраву, вовсе перестал с ними считаться; хуже того, чужие произведения он расценивал и хулил обычно в самых обидных выражениях, вознося свои, да и самого себя, до небес (что и служило оправданием для его недругов). Эти повадки, которые не нравились большинству, а равным образом и некоторым художникам, возбудили против него такую ненависть, что Тассо и многие другие стали из его друзей его противниками и начали причинять ему немало хлопот и неприятностей. В самом деле, хотя они и признавали то превосходство, которым он обладал в искусстве, и ту легкость и быстроту, с которыми он в совершенстве и отличнейшим образом выполнял свои работы, они, с другой стороны, всегда находили повод для порицания, а поскольку им так никогда и не удалось бы его опорочить и ему навредить, если бы они только позволили ему укрепиться в своем положении и наладить свои дела, то они заблаговременно и стали под него подкапываться и ему досаждать. Поэтому многие живописцы, да и другие, объединившись и вступив в заговор, начали в более высоких кругах сеять слухи о том, что из работы в гостиной якобы ничего не получается и что Франческо, мол, набив себе руку, не изучает того, что делает. Этим они жестоко и поистине всуе на него клеветали, ибо, если даже он и не пытался писать именно так, как писали они, это все же вовсе не значило, что он ничего не изучает, что вещи его не обладают выдумкой и бесконечной прелестью и что они не отлично исполнены. Однако, так как названные его противники никак не могли своими произведениями посрамить его таланта, они хотели его доконать такими словами и попреками. Но в конце концов сила таланта и истина берут свое.

Сначала Франческо только посмеивался над этими слухами, но, видя, что они разрастаются, переходя за грани пристойности, он не раз жаловался на это герцогу. Заметив же, что этот сеньор явно не оказывает ему тех милостей, на которые он рассчитывал, и не обращает внимания на его жалобы, он стал уже падать духом настолько, что супостаты его, обнаглев, распустили слух, будто его истории, написанные им в этой гостиной, подлежат уничтожению, никому не нравятся и не имеют в себе ничего хорошего. Все эти удары, наносимые ему завистью и злословием его противников, довели Франческо до того, что, не будь участия, оказанного ему мессером Лелио Торелли и мессером Пасквино Буртини, а также другими его друзьями, он, конечно, уехал бы, отступив перед своими противниками, которые этого-то как раз и добивались.

Однако вышеупомянутые друзья, уговаривавшие его во что бы то ни стало закончить роспись гостиной и другие начатые им вещи, его удержали, как это, впрочем, сделали и многие другие его друзья, находившиеся за пределами Флоренции, которым он написал о том, как его преследуют. В числе прочих и Джорджо Вазари, в ответ на письмо Сальвиати того же содержания, убеждал его потерпеть, говоря, что преследуемая добродетель закаляется как золото на огне, и добавляя, что должно наступить время, когда его доблесть и его талант будут признаны, и что ему остается сетовать только на самого себя, раз он не знал ни нравов, ни особенностей, свойственных людям и художникам его отечества. Итак, невзирая на все неприятности и преследования, которые на себе испытал бедный Франческо, он все же закончил эту гостиную, то есть те фрески, которые он взялся написать на ее стенах, ибо на потолке, вернее кессонах, ему писать было нечего, так как этот плафон, сплошь позолоченный, покрыт настолько богатой резьбой, что такой, как она есть, лучшей работы и не увидишь. В довершение всего герцог заказал два новых оконных витража с эмблемами и гербами его самого и Карла V. В этом роде работ ничего лучшего сделать невозможно, ибо витражи эти были исполнены аретинским живописцем Баттистой дель Борро, редкостным мастером этого дела.

После этой гостиной Франческо расписал темперой для Его Превосходительства плафон зимней столовой, изобразив на нем множество всяких эмблем и фигурок, и отделал великолепнейший кабинет, находящийся как раз над зеленой комнатой. Написал он также портреты некоторых из детей герцога, а в один из карнавалов, справлявшихся ежегодно, соорудил в большом зале сцену и перспективу для комедии, которая была там поставлена, и сделал это так красиво и в манере столь отличной от того, как это до него делалось во Флоренции, что постановка эта была признана лучшей из всех. Впрочем, удивляться этому не приходится, так как ни малейшему сомнению не подлежит, что Франческо во всех своих произведениях всегда отличался большим вкусом, многообразной манерой, чем кто-либо другой из тогдашних художников Флоренции, проявляя в своем обращении с красками и опыт большого мастера, и очарование колорита. Написал он также лицо, иначе говоря, портрет синьора Джованни деи Медичи, отца герцога Козимо, отменнейшее произведение, находящееся ныне в гардеробной названного синьора герцога.

Для своего ближайшего друга, Кристофано Риньери, он написал прекраснейшую Богоматерь, на картине, находящейся ныне в приемной Совета Десяти, для Ридольфо Ланди – картину с фигурой Любви, лучше которой и быть не может, а для Симоне Кореи опять-таки картину с Богоматерью, получившую очень высокую оценку. Для мессера Донато Аччайуоли, родосского рыцаря, с которым он всегда был особенно близок, он написал несколько очень красивых небольших картин. Равным образом им же был написан на дереве Христос, показывающий св. Фоме, который не верит, что он только что воскрес, раны и увечья, нанесенные ему евреями; доску эту вывез во Францию Томмазо Гваданьи и поместил ее в капелле флорентийцев в одной из церквей города Лиона. По просьбе же названного Кристофана Риньери и фламандского ковровых дел мастера Джованни Роста, Франческо изобразил всю историю Тарквиния и римлянки Лукреции на многих картонах, из которых получилось дивное произведение, после того как картины эти были осуществлены на коврах, вытканных золотом, шелком и начесом. Герцог, по заказу которого названный мастер Джованни как раз в это время изготовлял во Флоренции тоже аррасские ковры из золота и шелка для Залы Двухсот и который, как уже говорилось, поручил Бронзино и Понтормо нарисовать для них картоны с историями Иосифа иудейского, пожелал, чтобы и Франческо сделал один картон, а именно толкование сна о семи тучных и тощих коровах. В этом картоне, говорю я, Франческо постарался как можно более тщательно соблюсти все необходимое для такого рода работ и все, что только требуется для тканого изображения: смелые выдумки и разнообразные композиции должны иметь такие фигуры, которые друг от друга определенно отличались бы рельефностью, живостью цвета и богатством одеяний и нарядов. А так как и этот ковер и другие получились удачно, Его Превосходительство решил обосновать это ремесло во Флоренции и велел обучить ему нескольких мальчиков, которые теперь подросли и изготовляют отличнейшие вещи для этого герцога.

Франческо написал опять-таки маслом прекраснейшую картину с Богоматерью, находящуюся ныне в спальне мессера Алессандро, сына мессера Оттавиано Медичи. Для названного же мессера Пасквино Бертини он написал на холсте другую Богоматерь с младенцем Христом и св. Иоанном, смеющимся над попугаем, которого он держит в руках, вещь смелую и очень привлекательную. Для него же он сделал прекраснейший рисунок Распятия, вышиной почти что в локоть, с Магдалиной у ног его и в такой необычной и прелестной манере, что прямо чудо. С этого рисунка, который мессер Сильвестро Бертини передал своему ближайшему другу Джироламо Рацци, ныне дону Сильвано, два цветных распятия написал Карло из Лоро, сделавший после этого много других распятий, рассеянных по всей Флоренции.

Джованни и Пьеро, сыновья Агостино Дини, построившие в церкви Санта Кроче по правую руку от среднего входа очень богатую капеллу из мачиньо и в ней гробницу для Агостино и других членов их семейства, поручили образ для этой капеллы написать Франческо, изобразившему на нем Христа, которого снимают с креста Иосиф Аримафейский и Никодим, а у ног его лишившуюся чувств Богоматерь рядом с Марией Магдалиной, св. Иоанном и другими Мариями. Образ этот Франческо написал на дереве с таким искусством и с таким старанием, что необыкновенно прекрасен не только обнаженный Христос, но и все остальные фигуры, отлично расставленные и написанные с большой силой и очень рельефно. И хотя сначала образ этот и был хулим противниками Франческо, он тем не менее повсеместно заслужил ему громкую славу, и никто из тех, кто после этого хотел с ним соперничать, так его и не превзошел.

Перед своим отъездом из Флоренции он же написал портрет вышеупомянутого мессера Лелио Торелли и несколько других малозначительных вещей, о которых я подробнее ничего не знаю. Однако в числе прочего он закончил лист с Обращением св. Павла, который был нарисован им гораздо раньше, еще в Риме, который очень красив и который он отдал гравировать на меди во Флоренцию Энею Вико из Пармы, герцог же соблаговолил выплачивать ему во Флоренции обычное содержание и жалованье вплоть до окончания этой работы. А так как в это время, а это было в 1548 году, Джорджо Вазари находился в Римини, работая фреской и маслом над теми вещами, о которых говорилось в другом месте, Франческо написал ему длинное письмо, в точности сообщая ему обо всем, и о том, как идут его дела во Флоренции, в частности же, что он сделал рисунок для главной капеллы церкви Сан Лоренцо, которую по приказу герцога предстояло расписать, но что в связи с этим ему перед Его Превосходительством оказали весьма дурную услугу и что, помимо всего прочего, он почти наверняка уверен в том, что герцогский домоуправитель мессер Пьерфранческо его рисунка и не показывал, почему работа эта уже заказана Понтормо, и что, наконец, он по этой причине возвращается в Рим с самым дурным мнением о людях и художниках своего отечества.

Итак, вернувшись в Рим, где он купил себе дом около дворца кардинала Фарнезе и пробавлялся мелкими заказами, он вдруг через посредство мессера Аннибале Каро и дона Джулио Кловио получил от названного кардинала предложение расписать капеллу во дворце Сан Джорджо, в которой он сделал прекраснейшие лепные членения и написал прелестную фреску на ее своде, изобразив в ней множество фигур и истории из жития св. Лаврентия, а на каменной плите написал маслом Рождество Христово, включив в эту прекраснейшую картину портрет названного кардинала. Засим, когда ему была заказана другая работа в упоминавшемся выше сообществе Милосердия, где Якопо дель Конте написал Проповедь и Крещение св. Иоанна, в которых он если и не превзошел Франческо, то проявил себя с лучшей стороны и где несколько других вещей были сделаны Франко-венецианцем и Пирро Лигорио, Франческо изобразил как раз рядом с другой написанной им же историей Посещения, Рождество того же св. Иоанна, историю, которая, хотя и отлично им написанная, все же несравнима с первой. Равным образом и на торцовой стене здания этого сообщества он для мессера Бартоломео Буссотти написал фреской две фигуры, а именно св. апостолов Андрея и Варфоломея, которые очень хороши и между которыми находится алтарный образ с изображением Снятия со креста работы названного Якопо дель Конте, превосходнейшая живопись и лучшее из всего, что было им до того написано.

В 1550 году, когда первосвященником был избран Юлий III, Франческо, участвуя в убранстве по случаю коронации, написал для арки, воздвигнутой на лестнице перед собором Св. Петра, несколько прекраснейших историй светотенью. После этого, но в том же году, когда сообщество Св. Даров соорудило в церкви Минервы усыпальницу со многими ступенями и колонными ордерами, Франческо сделал на ней несколько одноцветных историй и фигур, которые были признаны очень красивыми. В одной из капелл церкви Сан Лоренцо ин Дамазо он написал фреской двух ангелов, поддерживающих полог, рисунок к одному из которых находится в нашей Книге. Фреской же он написал на главном фасаде трапезной монастыря Сан Сальваторе дель Лауро а Монте Джордано свадьбу в Кане Галилейской, когда Иисус Христос превратил воду в вино, со множеством фигур, а по бокам нескольких святых, папу Евгения IV, принадлежавшего к этому ордену, и других его основателей, внутри же над дверью этой трапезной, на картине, написанной маслом, изобразил св. Георгия, убивающего змия, произведение, завершенное им с большим знанием дела, тонкостью и прелестью колорита. Почти что в это же самое время он послал мессеру Аламанно Сальвиати во Флоренцию большую картину, на которой написаны Адам и Ева, вкушающие от запретного плода, стоя около дерева жизни, и это – прекраснейшая вещь.

Для синьора Рануччо, кардинала Сант Аньоло из дома Фарнезе, в гостиной против главного зала дворца Фарнезе, Франческо расписал две стены с великолепнейшей выдумкой. На одной из них он изобразил синьора Рануччо Фарнезе-старшего, получающего от Евгения IV жезл военачальника св. церкви в присутствии нескольких фигур, олицетворяющих Добродетели, а на другой – папу Павла III Фарнезе, вручающего этот жезл синьору Пьер Луиджи, а вдали – императора Карла V, приближающегося к зрителю в сопровождении Алессандро, кардинала Фарнезе, и других синьоров, написанных им с натуры. И на этой фреске помимо названных и многих других подробностей он написал Славу и другие фигуры, которые очень хорошо сделаны. Правда, работа эта была закончена им не целиком, но дописана Таддео Дзуккеро из Сант Аньоло, как о том будет сказано в своем месте. Он придал должную соразмерность и законченность той капелле в церкви дель Пополо, которая была в свое время начата венецианцем братом Себастиано для Агостино Киджи, но так как она была не закончена, Франческо ее закончил, как уже говорилось в связи с братом Бастиано в его жизнеописании.

Для кардинала Риччо из Монтепульчано он в его дворце на улице Джулиа расписал великолепнейшую залу, изобразив в ней фреской много историй про Давида, в том числе Вирсавию, моющуюся в купальне вместе со многими другими женщинами в то время, как Давид ее разглядывает. История эта отлично скомпонована, изящна и настолько богата выдумкой, что другой такой и не увидишь. На другой фреске – смерть Урии, а еще на одной – ковчег, перед которым шествуют много музыкантов, минуя же еще несколько, мы увидим отлично скомпонованное сражение Давида с его врагами. Коротко говоря, роспись этой залы вся полна изящества, прекраснейших фантазий и многих смелых и затейливых вымыслов. Членения ее сделаны весьма обдуманно, а колорит в высшей степени привлекательный. Да и, говоря по правде, Франческо, чувствуя себя в полной силе и богатым на выдумку и имея руку, послушную таланту, всегда охотно взялся бы за большую и отнюдь не рядовую работу, не будь его странное отношение к друзьям, выразившееся не в чем ином, как в том, что ему, как человеку переменчивому и кое в чем непостоянному, сегодня нравилось то, что назавтра готов был возненавидеть, да и мало было у него значительных заказов, из-за которых он в конце концов не вступил бы в пререкания из-за цены. Вот почему многие его и избегали.

После этих работ, когда Андреа Тассини должен был послать какого-нибудь живописца королю Франции и он в 1554 году безуспешно уговаривал Вазари, ответившего, что он ни за какие деньги, обещания и надежды, как бы велики они ни были, не собирается покинуть службу у герцога Козимо, своего господина, Тассини в конце концов договорился с Франческо и увез его во Францию, обязуясь, если он не расплатится с ним во Франции, расплатиться с ним в Риме. Однако, перед тем как уехать из Рима, Франческо, думая, что ему никогда уже больше не придется вернуться, продал дом, имущество и все прочее, кроме должностей, которые он занимал. Но дело обернулось не так, как он это предполагал, ибо, когда он приехал в Париж, где он был ласково и с большим почетом принят королевским живописцем и архитектором аббатом Сан Мартино мессером Франческо Приматиччо, его, судя по тому, что говорят, сразу же раскусили и поняли, что это был за человек. Действительно, не было произведения ни Россо, ни каких-либо других мастеров, которые он с первого же взгляда не осудил бы совершенно открыто и уж очень развязно. Поэтому, так как каждый ожидал от него нечто по меньшей мере великое, кардинал Лотарингии, его пригласивший, поручил ему заняться росписями в его дворце в Дампьери. Сделав множество рисунков, Франческо наконец приступил к работе и написал фреской несколько историй на карнизах каминов и сплошь расписал историями один кабинет, что, как говорят, получилось у него на диво. Однако по той или иной причине, но работы эти большой похвалы ему не заслужили. К тому же его там невзлюбили, так как природа его в корне противоречила природе жителей этой страны. В самом деле, насколько там ценят и любят людей веселых, общительных, живущих на широкую ногу, охотно проводящих время в компаниях на пирах, настолько там, я не скажу чтоб избегают, но недолюбливают и не жалуют тех, кто, подобно Франческо, от природы угрюмы, трезвы, хворы и неуживчивы. Правда, кое-что и можно было бы ему простить, однако, хотя здоровье его и не позволяло ему засиживаться за трапезами и злоупотреблять едой и питьем, все же он мог бы быть более мягким в обращении, но, что хуже всего, в то время как он обязан был, согласно обычаям этой страны и тамошних дворов, быть на виду и обхаживать других, ему хотелось и он считал заслуженным, чтобы все как один обхаживали его. В конце концов, так как король, а равным образом и кардинал, были заняты всякими войнами и так как ни жалованья, ни прочих обещанных ему благ и в помине не было, Франческо, пробыв там целых двенадцать месяцев, решил возвратиться в Италию.

Итак, заехав в Милан (где кавалер Леоне, аретинец, его приветливо принял в своем доме, который он себе построил с большой роскошью, наполнив его античными и современными статуями и гипсовыми слепками с редких произведений, как об этом будет сказано в другом месте), пробыв там пятнадцать дней и отдохнув, он прибыл во Флоренцию. Посетив там Джорджо Вазари и сказав ему, насколько тот хорошо сделал, что не поехал во Францию, он рассказал ему такое, что у кого бы то ни было пропало бы всякое, даже самое сильное желание там побывать. Перебравшись из Флоренции в Рим, он затеял дело против тех, кто якобы по его доверенности присвоил себе его жалованье, поступавшее ему от кардинала Лотарингии, и заставил их выплатить ему все сполна. Получив эти деньги, он купил себе, помимо тех, что у него были раньше, еще несколько должностей, твердо решив обеспечить себе существование, памятуя о своих недугах и о полной расшатанности своего здоровья. Однако, несмотря на это, ему все же хотелось быть связанным крупными заказами, но, поскольку ему не так-то скоро удавалось их получить, он некоторое время пробавлялся писанием картин и портретов.