После смерти Павла IV и избрания Пия, также четвертого, который, сильно увлекаясь строительством, пользовался в архитектуре услугами Пирро Лигорио, Его Святейшество приказал кардиналам Фарнезе и Эмулио поручить завершение большой залы, под названием Королевской, Даниелло из Вольтерры, которым эта зала в свое время была начата. Названный досточтимейший Фарнезе приложил все свои усилия к тому, чтобы Франческо получил половину этого заказа, однако, так как по поводу этого возникло длительное препирательство между Даниелло и Франческо и так как Микеланджело Буонарроти особенно старался в пользу Даниелло, долгое время так и не могли договориться.

Между тем вместе с кардиналом деи Медичи, сыном герцога Козимо, в Рим приехал и Вазари, и когда Франческо рассказал ему о всех своих злоключениях, и в частности о тех, которые по вышеназванным причинам постигли его именно сейчас, Джорджо, сильно полюбивший талант этого человека, доказал ему, что он до сих пор очень плохо управлялся со своими делами, и посоветовал впредь предоставить это ему, так как он, мол, во всяком случае добьется того, что именно ему, Франческо, достанется роспись половины названной Королевской залы, с которой Даниелло сам справиться никак не сможет, будучи человеком медлительным и нерешительным и, пожалуй, не настолько большим мастером своего дела и не столь же разносторонним, как Франческо. Так обстояли дела, и пока что ничего не предпринималось, как вдруг через несколько дней папа попросил Вазари расписать часть названной залы. На что Вазари не побоялся ответить, что ему во дворце своего синьора, герцога Козимо, предстояло расписать залу втрое больших размеров, а к тому же и то, что, мол, дурно с ним обошелся папа Юлий III, для которого он столько потрудился над его виллой в Монте, и что он, с другой стороны, больше уж и не знает, на что надеяться от некоторых людей, добавив, что не угодно ли будет Его Святейшеству распорядиться, чтобы ему был возвращен или оплачен тот алтарный образ, который был им безвозмездно написан в его дворце и на котором был изображен Христос, призывающий от сетей Петра и Андрея у Тивериадского моря (образ этот был изъят Павлом IV из капеллы, построенной Юлием III над коридором Бельведера, и должен был быть послан в Милан). Отвечая на все это, папа сказал, что он об этом образе (неважно, правда это была или неправда) ничего не знает и хочет на него взглянуть. И вот, приказав его принести и посмотрев на него при плохом свете, Его Святейшество соблаговолило возвратить его Вазари. После чего, возобновив разговор о зале, Джорджо без всяких обиняков заявил папе, что Франческо – первый и лучший живописец Рима, что он должен на него положиться, так как никто другой лучше, чем Франческо, обслужить его не сможет и что хотя Буонарроти и кардинал Карпи и поддерживают Даниелло, они делают это скорее из дружеского расположения и, быть может, из пристрастия, чем из-за чего-либо другого. Возвратимся, однако, к самому образу; не успел Джорджо уйти от папы, как тот сейчас же послал образ на дом к Франческо, который после этого перевез его для Джорджо из Рима в Ареццо, где, как мы об этом уже говорили в другом месте, Вазари поместил его в приходскую церковь этого города, не поскупившись для этого на щедрые и достойные расходы.

Вопрос о росписи Королевской залы находился в том положении, о каком говорилось выше, когда Вазари, сопровождавший герцога Козимо до Сиены, откуда Его Превосходительство собиралось направиться в Рим, перед его отъездом горячо рекомендовал ему Сальвиати с просьбой замолвить о нем слово перед папой, Франческо же он написал о том, как себя вести по приезде герцога в Рим. И в этом Франческо ни на йоту не отступил от совета, преподанного ему Джорджо: действительно, когда он явился на поклон к герцогу, последний при виде его выразил на лице своем величайшее благоволение и вскоре столь успешно хлопотал за него перед Его Святейшеством, что половина названного зала была ему заказана. Приступая к этой работе, Франческо первым долгом сбил одну из историй, начатую Даниелло, что впоследствии и вызвало между ними немало столкновений. Как уже говорилось, этот первосвященник пользовался в архитектуре услугами Пирро Лигорио, который поначалу всячески благоволил Франческо и так бы и продолжал, если бы только Франческо, однажды приступив к работе, не перестал считаться ни с Пирро, ни с кем-либо другим, вследствие чего он для него из друга превратился вроде как в противника, что вскоре и обнаружилось по многим весьма очевидным признакам. В самом деле, Пирро стал говорить папе, что в Риме много молодых и дельных живописцев и что хорошо было бы, чтобы отделаться от этой залы, заказать каждому из них по истории и посмотреть, что из этого в конце концов получится. Такое поведение Пирро, с которым папа, видимо, соглашался, настолько не понравилось Франческо, что он, глубоко возмущенный, бросил и работу и борьбу, считая, что его не сумели оценить. И вот, сев на коня и никому не сказав ни слова, он появился во Флоренции, где в том же состоянии, не считаясь с друзьями, остановился в гостинице, словно он не у себя на родине и нет у него там ни знакомого, ни человека, который так или иначе мог бы ему помочь. Засим, приложившись к руке герцога, он был так им обласкан, что можно было на многое надеяться, будь Франческо от природы иным и последуй он совету Джорджо, уговаривавшего его продать все должности, которые у него были в Риме, и вернуться во Флоренцию, дабы спокойно наслаждаться родиной и друзьями и избежать опасности потерять вместе с жизнью все плоды, добытые им в поте лица и ценой невыносимых страданий. Вместо этого Франческо, которым руководили алчность, гнев и жажда мести, решил во что бы то ни стало и в ближайшие же дни вернуться в Рим.

Между тем, покинув гостиницу, он, по настоянию друзей, перебрался в дом к мессеру Марко Финале, настоятелю церкви Санто Апостоло, где, как бы коротая время, он для мессера Якопо Сальвиати написал красками на серебряной ткани Богоматерь и других Марий – прекраснейшую вещь; освежил также тондо с герцогским гербом, которое было им когда-то написано и повешено над дверью дворца мессера Аламанно, а для названного мессера Якопо составил прекраснейшую книгу с изображениями причудливых маскарадных костюмов и разного убранства людей и лошадей, так как он всегда бывал обласкан бесчисленными любезностями этого синьора, которого искренне огорчала сумасбродная и чудная натура Франческо и которому на этот раз так и не удалось, как раньше, заполучить его к себе в дом. Наконец, когда Франческо уже собрался ехать в Рим, Джорджо, как друг, напомнил ему, что он богат, в летах, что здоровье у него неважное и выносливость уже не та и что потому пора бы ему подумать о спокойной жизни и отказаться от всяких склок и препирательств, тем более что он уже давно с легкостью мог бы всего этого достигнуть, обладая достаточной обеспеченностью и почетом, не будь он таким скупым и падким до наживы. К тому же он побуждал его продать большую часть имевшихся у него должностей и устроить свои дела так, чтобы при любых обстоятельствах, будь то нужда или неожиданно стрясшаяся беда, он мог вспомнить о друзьях и о тех, кто и раньше служил ему верой и правдой. Франческо обещал вести себя хорошо и в поступках своих и в словах и признал, что Джорджо прав, однако, как это и бывает с большинством людей, которые все откладывают на завтрашний день, он так ничего и не сделал.

Когда Франческо прибыл в Рим, он обнаружил, что кардинал Эмулио уже заказал истории для залы, а именно передал одну из них Таддео Дзуккеро из Сант Аньоло, одну – Ливио из Форли, одну – Орацио из Болоньи, еще одну – Джироламо Сермонте и другие другим. Сообщив об этом Джорджо и спросив его, следует ли ему продолжать ту, что он начал, Франческо получил от него ответ, что хорошо было бы, если бы одну историю он закончил после стольких сделанных им маленьких рисунков и больших картонов, невзирая на то, что большая часть росписи заказана стольким художникам, значительно худшим, чем он, и что пусть он приложит все свои усилия к тому, чтобы в своей работе как можно больше приблизиться к росписям Буонарроти на стене и своде Сикстинской капеллы, а также в капелле Паолине, ибо, как только увидят его историю, все остальные, мол, будут тотчас же сбиты и вся роспись будет, к великой его славе, целиком заказана ему, и пусть он помнит, что не следует считаться ни с выгодой, ни с деньгами, ни с неприятностями, которые может причинить заказчик, ибо честь куда важнее, чем что бы то ни было. Копии и оригиналы всех этих писем, предложений и ответов находятся в числе прочих писем, которые мы храним в память такого человека, нашего ближайшего друга, а также в числе тех, написанных нашей рукой, которые, вероятно, были обнаружены среди его вещей.

После всего этого Франческо, пребывая в состоянии раздражения, неуверенности, что ему делать дальше, душевной подавленности, телесного недомогания и общей слабости от постоянного лечения, он в конце концов заболел смертельной болезнью, которая в короткий срок свела его в могилу, не оставив ему времени полностью распорядиться своим имуществом. Одному из своих учеников, по имени Аннибале, сыну Нанни сына Баччо Биджо, он оставил шестьдесят скудо, ежегодно выплачиваемых в банке Монте делле Фарине, четырнадцать картин, все рисунки и другие предметы, относящиеся к искусству. Остальные свои вещи он завещал монашке, сестре Габриелле, своей сиделке, хотя я слышал, что она, как говорится, осталась несолоно хлебавши. Все же в ее руки должна была попасть картина, написанная им на серебряной ткани и обрамленная шитьем не то для португальского, не то для польского короля, но завещанная ей, чтобы она хранила ее в память о нем. Все прочее, а именно те должности, которые он покупал после нестерпимых лишений, начисто пропало.

Франческо умер в день св. Мартина, 11 ноября 1563 года, и был похоронен в Сан Джеронимо, церкви, находящейся поблизости от того дома, где он жил.

Смерть Франческо нанесла искусству величайший вред и тяжелую утрату, ибо хотя он и достиг возраста пятидесяти четырех лет и был слабого здоровья, но, во всяком случае, он неустанно продолжал учиться и творить, а под конец занялся мозаичными работами, и по всему было видно, что он сохранил смелость воображения и охотно взялся бы еще за многое. И если бы нашелся государь, который понял бы его нрав и дал бы ему работать, как ему вздумается, он создал бы чудесные вещи, ибо, как мы уже говорили, он обладал богатством и неисчерпаемым изобилием в измышлении чего бы то ни было и разносторонностью во всех областях живописи. Он придавал своим лицам, в какой бы манере он их ни писал, обаятельнейшую красоту и владел обнаженным телом так же хорошо, как любой другой из современных ему живописцев. В изображении одежд он пользовался прелестнейшей и мягкой манерой, располагая их таким образом, что тело всегда просвечивало там, где это было уместно, и, одевая фигуры всегда по-новому, он проявлял смелость и разнообразие в прическах, обуви и любых других видах украшений. С масляными, темперными и фресковыми красками обращался он так, что можно смело утверждать, что он был одним из самых сильных, смелых и проникновенных художников нашей эпохи, да и мы, общавшиеся с ним в течение стольких лет, можем достоверно это засвидетельствовать. И хотя благодаря свойственному хорошим художникам стремлению друг друга превзойти между нами всегда существовало своего рода честное соперничество, однако никогда наша привязанность и наша взаимная любовь от этого не страдали, если это хоть сколько-нибудь затрагивало дружбу, хотя, повторяю, каждый из нас друг с другом и состязался, работая во всех самых знаменитых городах Италии, в чем можно убедиться по бесчисленному множеству писем, хранящихся, как я уже говорил, у меня и написанных рукою Франческо.

Сальвиати был от природы человеком добрым, но подозрительным, легковерным, острым, тонким и проницательным, и когда он заводил речь о некоторых представителях наших искусств, будь то в шутку или всерьез, он часто обижал, а иной раз глубоко задевал за живое. Он любил общаться с людьми образованными и великими мира сего и всегда ненавидел художников плебеев, если даже они в чем-либо и проявляли свое мастерство. Он всегда избегал тех, что постоянно злословят, и, когда о них заходила речь, он их беспощадно клеймил, но больше всего не любил он мошенничества, которыми иной раз занимаются художники и о которых он уже здорово умел поговорить, после того как побывал во Франции и о некоторых из них наслышался. Иногда, чтобы меньше поддаваться меланхолии, он, бывало, встретится с друзьями, принуждая себя к веселью. Но ведь, в конце концов, эта его нерешительная, подозрительная и неуживчивая натура не вредила никому, кроме него.

Величайшим другом его был работавший в Риме флорентийский ювелир Манно, человек редкостный в своем деле и безупречный по поведению и по доброте, так как он был обременен большим семейством, Франческо завещал бы этому хорошему человеку и отличному художнику большую часть своего имущества, если бы мог им распоряжаться, и не потратил все свои труды на приобретение должностей только для того, чтобы после его смерти они вернулись к папе. Ближайшим его другом был равным образом и вышеназванный скорняк Авведуто дель Авведуто, который был самым любящим и самым преданным из всех друзей, когда-либо бывших у Франческо, и будь он в Риме, когда умирал Франческо, последний кое в чем распорядился бы, пожалуй, более разумно, чем он это сделал. Его же питомец был испанец Ровиале, который многое написал совместно с Франческо, самостоятельно же исполнил образ с Обращением св. Павла для римской церкви Санто Спирито.

Очень любил Сальвиати и Франческо, сына Джироламо из Прато, в обществе которого он, как говорилось выше, еще в детстве занимался рисованием. Этот Франческо обладал прекраснейшим талантом и рисовал лучше, чем любой другой ювелир в его время, да и не уступал своему отцу Джироламо, работавшему по листовому серебру лучше, чем кто бы то ни было из равных ему мастеров. И, как говорят, ему все легко удавалось: в самом деле, выровняв серебряный лист разными колотушками и положив его на болванку, он подкладывал под него не слишком твердую и не слишком мягкую смесь из воска, сала и смолы, на которую через лист при помощи железок нажимал то глубже, то легче, получая таким образом то, что ему хотелось, – головы, туловища, руки, ноги, спины, – словом, все, что ему вздумается и что от него требовали те, кто приносил обет, подвешивая эти части тела к святым образам, находящимся в той или иной обители, где они удостоились божеской милости или где молитвы их были услышаны. И так этот Франческо занимался не только изготовлением обетных фигурок, как это делал его отец, работал также и в интарсии, и в дамасской чеканке по стали, золоту и по серебру, делая листья, плитки, фигуры и, по желанию, всякие другие вещи. Таким способом он изготовил полные доспехи пехотинца для Алессандро деи Медичи. И в числе многих, им же отчеканенных медалей, есть некоторые, очень красивые, с головой названного герцога Алессандро, которые были брошены в фундамент при закладке крепостных ворот в Фаэнце вместе с другими медалями, имевшими на одной стороне голову папы Климента VII, а на обороте обнаженную фигуру Христа с орудиями его страстей. Франческо увлекался также и скульптурой и отлил несколько изящнейших бронзовых фигурок, приобретенных герцогом Алессандро. Он же отполировал и довел до большого совершенства четыре схожих друг с другом фигуры: Леду, Венеру, Геркулеса и Аполлона, которые были сделаны Баччо Бандинелли и подарены тому же герцогу.

Итак, разочаровавшись в ювелирном искусстве и не имея возможности заниматься скульптурой, которая требует слишком многого, Франческо, который хорошо владел рисунком, обратился к живописи, но, так как он был человеком не очень деятельным и не особенно заботился о том, чтобы его занятия живописью получили огласку, он многое писал исключительно для себя. Между тем когда (как я уже говорил в начале этого жизнеописания) Франческо Сальвиати приехал во Флоренцию и в помещении, которое он занимал в попечительстве собора Санта Мариа дель Фьоре, писал картину для мессера Аламанно, Франческо дель Прато, видя, как работает Сальвиати, стал по этому случаю заниматься живописью с гораздо большим рвением, чем он это делал раньше, и написал прекраснейшую картину, изображавшую обращение св. Павла и находящуюся ныне у Гуильельмо дель Товалья, а затем на подрамнике того же размера изобразил змей, падающих с неба на еврейский народ, а еще на одном – Иисуса Христа, вызволяющего праотцов из ада. Последние две картины очень хороши и находятся ныне во владении дворянина Филиппо Спини, большого любителя наших искусств. Не говоря о многих других мелких вещах, что Франческо дель Прато рисовал много и хорошо, можно видеть и по некоторым его рисункам, хранящимся в нашей Книге. Умер он в 1562 году, и смерть его глубоко опечалила всю Академию, так как он был не только мастером своего дела в искусстве, но и таким хорошим человеком, каких еще не бывало.

Учеником Франческо Сальвиати был Джузеппе Порта из Кастельнуово делла Парфаньяна, которого в честь его учителя называли Джузеппе Сальвиати. Привезенный в Рим в 1535 году своим дядей, секретарем пизанского архиепископа монсиньора Онофрио Бартолини, он смолоду познакомился с Сальвиати и, состоя при нем, в короткое время научился не только отлично рисовать, но и превосходнейшим образом писать красками. Позднее, отправившись со своим учителем в Венецию, он настолько сблизился со знатью этого города, что, оставшись там после того, как тот уехал, объявил, что считает Венецию своим отечеством, а женившись, он навсегда там поселился и за малыми исключениями нигде не работал, кроме как в Венеции. На площади церкви Сан Стефано он расписал фасад дома семейства Лорендани цветными фресками, очень красивыми и выполненными в хорошей манере. Равным образом в приходе Сан Поло он расписал дом семейства Бернарди и еще один за церковью Сан Рокко – отличнейшую вещь. Светотенью же и большим количеством историй он расписал три очень больших фасада: один в приходе Сан Моизе, второй в приходе Сан Кассиано и третий в приходе Санта Мариа Дзебенико. Равным образом фреской расписал он внутри и снаружи дворец семейства Приули, богатую и обширную постройку в местечке, именуемом Тревилле и расположенном неподалеку от Тревизи. Об этой постройке будет подробно рассказано в жизнеописании Сансовино. В Пьеве ди Сакко он сделал очень красивый фасад, а в Баньоло в обители венецианских монахов св. Духа, он написал маслом алтарный образ и для тех же святых отцов он в их венецианской обители расписал потолок, иначе говоря, плафон трапезной, разбив его на множество отдельных картин, а на главной торцовой стене этой трапезной – великолепнейшую Тайную вечерю. Во дворце св. Марка, в зале дожа, он написал Сивилл, Пророков, главные Добродетели и Христа с Мариями, за что удостоился бесконечных похвал, а в упоминавшейся выше Библиотеке св. Марка он сделал две большие истории, соревнуясь с другими живописцами Венеции, о которых уже говорилось.

Вызванный в Рим кардиналом Эмулио, он после смерти Франческо закончил одну из самых больших историй в вышеназванной Королевской зале и начал другую, затем, после смерти папы Пия IV, он вернулся в Венецию, где Синьория заказала ему расписать во дворце, в верхнем конце Новой лестницы, на одном из плафонов несколько масляных картин. Он же написал маслом на дереве шесть очень красивых алтарных образов: первый за алтарем Мадонны в церкви Сан Франческо делла Винья, второй в церкви сервитов, за главным ее алтарем, третий в церкви братьев миноритов, четвертый в церкви Мадонна дель Орто, пятый в церкви Сан Дзаккария и шестой в церкви Сан Моизе, а еще два образа он написал в Мурано, которые хороши и выполнены весьма старательно и в отличной манере.

Описание творений Якопо Сансовино, скульптора и архитектора светлейшей Венецианской республики

Якопо Сансовино (1486 – 1570)

Во Флоренции фамилия Татти, выходцев из благороднейшего тосканского города Лукки, поминается в коммунальных книгах начиная с 1300 года, так как она всегда изобиловала мужами деятельными, почитаемыми и пользовавшимися высочайшим благоволением дома Медичи. В этой семье и родился Якопо, о котором ныне идет речь, родился он от некоего Антонио, человека весьма почтенного, и от жены его Франчески в январе месяце 1477 года. Его с детских лет, как обычно, стали обучать грамоте, в чем он с первых же шагов стал проявлять живость ума и быстроту соображения, и не прошло много времени, как он самостоятельно стал заниматься рисованием, словно желал этим показать, что сама природа гораздо больше располагала его к этому роду деятельности, чем к словесности. Недаром он и в школу ходил нехотя и лишь против воли заучивал нудные правила грамматики. Видя это, его мать, на которую он был очень похож, потакая ему, устроила ему тайком уроки рисования, лелея мысль о том, что сын ее сделается скульптором, которому, быть может, суждено соперничать с нарождающейся славой совсем юного еще Микеланджело Буонарроти, а также и потому, что ее взволновало некое, казалось бы, роковое и вещее стечение обстоятельств, благодаря которому и Микеланджело и сам Якопо родились на одной и той же улице по имени Виа Санта Мариа около Виа Гибеллина.

Между тем спустя некоторое время мальчика определили по торговому делу. А так как это улыбалось ему еще гораздо меньше, чем словесность, он словом и делом добился у своего отца разрешения свободно заниматься тем, к чему принуждала его сама природа.

В то время во Флоренцию прибыл Андреа Контуччи из Монте а Сансовино, местечка, прославившегося в наши дни тем, что оно стало родиной Юлия III. Андреа, получивший в Италии и в Испании славу самого выдающегося скульптора и архитектора после Буонарроти, находился во Флоренции для изготовления двух мраморных фигур. К нему-то и определили Якопо для обучения скульптуре. И вот, убедившись, что из юноши должен получиться выдающийся скульптор, Андреа не преминул со всей тщательностью преподать ему все то, что могло заставить признать в нем его ученика. А так как он безгранично его полюбил и с любовью занимался его обучением и так как юноша отвечал ему тем же, люди решили, что он не только сравняется со своим учителем, но и намного его превзойдет. И в самом деле, обоюдная любовь и благоволение между ними, как между отцом и сыном, были таковы, что уже в те годы Якопо стали называть не де Татти, а дель Сансовино, как, впрочем, его и сейчас называют и всегда будут называть.

И вот, приступив к делу, Якопо получал на каждом шагу такую помощь от природы, что, хотя он иной раз и не проявлял особого прилежания или рвения к своей работе, тем не менее во всем, что он делал, видна была легкость, нежность, грация и некое обаяние, особо ценное в глазах художника, а каждый его набросок, каждая черта, каждый эскиз всегда отличались подвижностью и смелостью, которыми природа балует лишь редких скульпторов. Общение же и дружба, которые с детства, а затем и в юности завязались между Андреа дель Сарто и Якопо Сансовино, принесли огромную пользу и тому, и другому. Придерживаясь одной и той же манеры в рисунке, оба они обладали одинаковой легкостью, один в живописи, другой в скульптуре, так как они всемерно помогали друг другу, делясь своими сомнениями в искусстве, а Якопо изготовлял для Андреа модели фигур. А что это так, об этом свидетельствует следующее: на алтарном образе с изображением св. Франциска, написанном для женского монастыря, что на улице Пантолини, есть фигура св. Иоанна Евангелиста, воспроизводящая великолепную глиняную модель, которую как раз в это время вылепил Сансовино, соревнуясь с Баччо да Монтелупо. Дело в том, что цех Порта Мариа хотел заказать бронзовую статую в четыре локтя в нише на углу Орсанмикеле, против стригальщиков, которая, хотя Якопо и сделал для нее более красивую модель, чем Баччо, была тем не менее с большей охотой поручена Монтелупо, как более старому мастеру, чем Сансовино, невзирая на то, что работа последнего была лучше при всей его молодости. Модель эта, вещь поистине превосходная, находится ныне в руках Нанни Венгерца, для которого друживший с ним в то время Сансовино сделал глиняные модели для нескольких больших путтов и для фигуры св. Николая Толентинского, причем и то, и другое было впоследствии выполнено из дерева в натуральную величину при участии самого Сансовино и установлено в капелле этого святого в церкви Санто Спирито.