— Марсель Израилевич, а почему Вас самого не было на концерте? — вроде бы невинный вопрос, но глазки моего оппонента вильнули в сторону.

— Я был занят по работе. У меня много неотложных и важных дел, которые кроме меня никто сделать не сможет! — ну надо же, сколько пафоса в одной фразе.

— А может Вам просто надоела одна и таже программа? На первых двух выступлениях Вы присутствовали и дела Вам не мешали! — я перехожу в наступление.

— Не знаю, что обо мне говорил Валериан Савельевич, но мне рекомендовано выступать в среде белой эмиграции с целью популяризации советской музыки. — специально акцентирую «рекомендовано» и вижу по глазам Розенберга, что кое-что Довгалевский ему обо мне рассказал. — Так неужели Вы считаете, что имея такое разрешение я не в силах сам составить репертуар для своего выступления? Вы не доверяете мне, или нашим советским гражданам, работающим в капиталистическом окружении? А может считаете, что своим концертом я могу сбить их с пути праведного? — усмехаюсь и продолжаю методично долбить в «броню самомнения» этого сложного товарища.

— Я более чем уверен, что все наши советские граждане работающие за рубежом, посещают концерты иностранной эстрады, а не только театры оперы или балета. Да и в кабаре они наверняка заходят, а вот там сейчас действительно «Содом и Гоморра». Сегодня самое невинное и добропорядочное кабаре в Париже — это «Жернис», об этом пишут даже во французских газетах. Жаль, что Вы к нам не ходите, но могу это устроить. Поверьте, это настоящее Шоу артистов эстрады, но не какая-то пошлость и разврат.

— А то, что я сегодня анонсировал свою новую программу, так это давно назревшее решение и Вы сами это прекрасно понимаете. Мне просто больно видеть, как хорошая задумка медленно превращается в бюрократическую возню ради галочек в отчёте. Мне такое «искусство» даром не надо и «галочки» в отчётах мне тоже не нужны. Одесская Филармония направила меня для сольных концертов в распоряжение полпредства. Но если Вам мои выступления не нужны, так откажитесь от них. Но не сводите всё к формалистике и не пытайтесь удушить хорошую инициативу в тесных объятиях бюрократии.

Я специально понемногу нагнетаю напряжение в разговоре в расчёте на то, что и так взведённый моим «демаршем» Марсель Израилевич взбеленится и выгонит меня из полпредства вон, на этом прекратив наши прения и «творческое сотрудничество». Или согласится с моими «хотелками», меня устраивают оба варианта. Надежды на то, что выступления в полпредстве позволят мне получить хоть какую-то известность в Париже, полностью провалились. Кроме советских граждан на мои концерты никто не ходит. На них просто никого не приглашают. Боятся что ли?

«Жернис» в этом плане и то приносит мне популярности больше, как шоумену уже «широко известному в узких кругах», а перспектива написания и постановки «Нотр-Дам» даже на сцене концертного зала Парижской Консерватории намного перевешивают все минусы отказа от моих концертов в полпредстве. Только вот Марсель Израилевич ничего не знает о моих «коварных» планах и попадается в расставленные сети.

— А это ничего, что ты уже получил аванс за свои выступления? Говоришь, что тебе не нужны «галочки» в отчётах? А как ты собираешься отчитываться перед бухгалтерией своей Филармонии? Мне недолго аннулировать твоё направление на гастроли, только что ты будешь говорить при возвращении на Родину?

В словах Розенберга звучит неприкрытый сарказм и превосходство опытного чиновника над дилетантом-недоучкой, по глупой наивности вступившего на непрочный лёд казуистики. Я молча пожимаю плечами и неспеша достаю из саквояжа, где хранится мой сценический костюм, плотно упакованный бумажный пакет. Так же молча кладу его на стол и отступаю на два шага назад.

— Что это? — вопрос скорее удивлённый, чем заинтересованный.

— Деньги. Здесь шестьдесят тысяч французских франков, это весь мой аванс и суточные полученные в Одессе от Филармонии, рассчитанные по сегодняшнему курсу госбанка с учётом инфляции за год. Деньги не ворованные, мне их ссудил Луи Лепле на шесть месяцев под пять процентов. Ничего, проживу впроголодь, мне не привыкать. Не хочу быть никому и ничем обязанным.

— Надеюсь, Вы их примете по описи и найдёте как передать в Филармонию. Они правда выдавали мне аванс долларами, но в моём банке такую сумму мне обменяют с большим дисконтом. Не хочу терять деньги на ровном месте, мне их ещё отрабатывать надо. До свидания! — поворачиваюсь и просто ухожу. Розенберг в растерянности молча провожает меня взглядом.

Конечно, Лепле никаких денег мне не ссужал и снял их со своего счёта в банке. Но с Луи есть договорённость, что он подтвердит мои слова, если кто-нибудь его об этом спросит. Мой партнёр только головой качает, узнав о моих проблемах и вскользь замечает, что на моём месте он бы вообще плюнул на всех этих «кураторов» и вообще для меня лучше оформить французское гражданство и жить в свободной стране, не оглядываясь на своё прошлое. Ему-то хорошо так рассуждать, Луи живёт на своей родине. Он меня никогда не поймёт.

А потом дела в кабаре как-то так закрутились, что мне некогда стало вспоминать свой разговор в полпредстве, тем более что и они меня не беспокоили. Я полностью погрузился в репетиции новой шоу-программы и как-то совсем упустил из виду происходящее вокруг меня. Но двадцать восьмого февраля в Берлине полыхнуло в прямом и переносном смысле, да так, что я только диву давался. Дело дошло до баррикад и уличных боёв. Не знаю, что там пошло не так и в чём был просчёт Артузова, скорее всего немецкие товарищи его информацию приняли «к сведению» но решили поступить по-своему.

Двадцать седьмого февраля поджог Рейхстага всё-таки произошёл, но он не сгорел как в моём времени. «Случайно» оказавшаяся возле рейхстага «группа немецких коммунистов» вовремя заметили разбитое окно и проникли вслед за поджигателем в здание. Маринус ван дер Люббе был задержан на месте преступления, очаги возгорания были вовремя потушены, но вот при эвакуации людей из здания произошла накладка.

Скорее всего получив известие о готовящемся поджоге, немецкие коммунисты решили просто его предотвратить, но сделали это крайне непрофессионально. То ли они не смогли вовремя найти поджигателя, кстати, совершенно спокойно и с комфортом проведшего ночь накануне поджога в полицейском участке. То ли просто прошляпили его появление, не в состоянии проконтролировать все подходы к довольно большому зданию, но поджог состоялся. А случайный свидетель «несанкционированного» проникновения большой группы людей в здание Рейхстага вызвал полицию.

Прибывшие на место происшествия полицейские попытались арестовать поджигателя и задержать всю группу «злоумышленников», незаконно проникнувших в здание Рейхстага. Сначала завязалась словесная перепалка, затем переросшая в потасовку и закончившаяся стрельбой. В начавшейся перестрелке от случайной пули погиб сам несостоявшийся террорист и были легко ранены двое полицейских. Но вот один из «злоумышленников» скончался по дороге в больницу, а второй находился в тяжёлом состоянии.

На место происшествия немедленно выехал Герман Геринг, совмещающий обязанности председателя рейхстага и начальника Прусской полиции. Спустя некоторое время прибыли рейхсканцлер Адольф Гитлер и вице-канцлер Франц фон Папен. Гитлер сразу не поверил в «случайное» появление коммунистов возле Рейхстага, для него это был очевидный неудавшийся «террористический акт» давних оппонентов. Масла в огонь подлил Геринг, заявив, что это ответная акция коммунистов в ответ на недавние обыски полиции в их штаб-квартире.

Новость о попытке поджога Рейхстага мгновенно распространилась по ночному Берлину и к зданию начали подходить поднятые по тревоге отряды охраны Рейхсканцлера (СС) и штурмовики СА верные своему фюреру. Но и коммунисты, возмущённые гибелью товарища, не сидели сложа руки, начав стягивать к Рейхстагу сторонников «Антифашистской лиги» костяк которой составлял «Союз красных фронтовиков». Ночная встреча давних врагов привела к предсказуемому финалу и вылилась в кровопролитную схватку сначала у стен Рейхстага, а затем выплеснулась на улицы Берлина. К «веселью» подключились члены германского союза фронтовиков «Стальной шлём», крайне правой монархической организации поддерживающей НСДПА.