Воропаев наблюдал за Евдокией. И девушка не стала делать Митрохину многозначительные глазки, мол, поняла. Ты держишься, не сломлен.

Глазами она выразила совсем иное. Открыто, с максимальной честностью во взоре Дуся поглядела на портовика и мягко выговорила:

– Константин Палыч… мне очень жаль твоего друга. И вообще – жаль. Но у меня к тебе просьба. Не мог бы ты сейчас рассказать во всех подробностях, о чем мы говорили сегодня утром, прежде чем я поехала к Василь Никитичу?

Семинарист недоуменно распахнул глаза на Евдокию.

Та знала, что не может ему намекнуть даже на примерную подоплеку просьбы! Это может быть воспринято как призыв сохранить что-то в тайне, как условный знак!

Евдокия молча смотрела на побитого Семинариста. Криминальный бизнесмен легонько ежился. Была б за дверью секретарша, обязательно бы чаю-кофе попросил. Но рядом были только молчаливая Дуся и куча грозных мужиков, от которых Костя прекрасно знал, чего ожидать – никак не кофе.

А паузу нельзя затягивать.

– Кость, – просительно продолжила сыщица, – расскажи им все.

И Константин повел рассказ.

Дойдя до своего предложения Евдокии пройти полиграф, чуть стыдливо смежил веки, мол, прости, подруга, выдаю…

Сердце Евдокии приготовилось скакать до пяток. Но Семинарист – большая умница! – уже миновал наиболее скользкий момент, где сыщица истово, но лукаво заверяла, что знать ничего не знает о существовании модестовской заначки.

Константин не стал возвращаться к этой теме и сей момент остался единственным, что портовик деликатно исключил из повествования. По его рассказу выходило так, будто Евдокия отказалась пройти проверку уже немного позже, когда поговорили обо всем.

Сыщица надеялась: на опытного дельца Митрохина можно положиться. Рискнула! Семинарист семь раз отмерит, прежде чем отрежет.

И Костя не подвел. Понял, где тонко и рвется, вычленил из рассказа одну-единственную взрывоопасную тему: свои догадки.

У Дуси сразу отлегло. Сердце вернулось под ребра. Забилось с благодарностью к Митрохину.

И когда Воропаев с прищуром все-таки поинтересовался:

– А чего же ты, голуба, под полиграф-то с нами не захотела побеседовать? – выразительно пожала плечами.

– А смысл? Я знаю, как этот аппарат работает. Если человека грызет тревога, то четкого ответа не получится. Все только еще больше запутается, и данные исказятся. Ответить честно на вопрос, знала ли я о том, что Модест оставил какую-то заначку, я бы не смогла. О том, что в городе идут розыски миллионов Доброжелателя, мне два дня назад рассказали Муромцевы. Константин Павлович позже дополнил сведения, сказав, что помимо денег Доброжелатель мог спрятать и какую-то губительную для многих информацию. Я начала думать. Вспоминать. И поняла, что Казимирович и вправду делал странные намеки…

– А чего же он тебе намекал-то? – подавшись вперед, впиваясь в Евдокию глазами, перебил смотрящий. – Почему прямо не сказал?

– А надежда, Иван Иванович, умирает только вместе с человеком. Модест Казимирович еще надеялся выпутаться и потому оставил крючочки-зацепочки, а не весь расклад. Мне тогда, сами понимаете, не до его красноречивых знаков было, едва умом не тронулась – два трупа у ног лежали. Да и Модест держал пистолет направленным мне в грудь. – Евдокия дождалась, пока Иваныч кивнет согласно: да, так могло быть, передрейфила девчонка. И продолжила с последней ноты: – Теперь, как мне кажется, я поняла, что имел в виду Модест. Если вы правы и информация существует, то находиться она может только в доме Муромцевых. Модест доверял одному человеку в этом мире – своей матери.