Дом, к которому Евдокию сопроводил вышедший на звонок мордоворот с наколками, тоже впечатления не произвел. Примерный вор в законе жил в доставшемся по наследству от матери одноэтажном деревянном доме, покрытом белесыми пятнами и чешуйками облупившейся зеленой краски. Одетый в простецкую майку мордоворот, играя расписными бицепсами, повел гостью вокруг заросшего лебедой жилища. Не к главному крыльцу, а к двери на веранду с дивно мутными окнами в овальных следах от кое-как прошедшейся по стеклам тряпки.

Евдокия взошла на веранду. Василий Никитич Загребин встречал ее в большом и жестком деревянном кресле. Правое колено Конника было перемотано довольно новым пушистым вязаным платком.

Кроме платка, ничего нового возле вора не наблюдалось. Многофункциональная веранда одновременно походила и на склад утильсырья с обшарпанной мебелью, и на ремонтную мастерскую – вдоль стены расположился верстак с железками. Помещение служило приемной Коннику, вор жил напоказ, не привязываясь к вещам из суетного мира.

Попивал чифирь. И сразу после кивка, означающего «здравствуй», проговорил, скривившись:

– Колено, сука, ноет… К дождю, наверное.

Никитич вялым движением руки отпустил татуированного «секретаря». Евдокия чинно примостилась на краешке замызганного табурета. Помолчала и в который раз удивилась: неужели Семинарист и Конник практически ровесники?! Стильный Константин Павлович смотрелся выпускником Сорбонны, Василия Никитича к МГУ даже не подпустили бы. Из опасения, что тот бациллами туберкулеза засыплет и зачихает всех студентов: ввалившиеся виски, кожа цвета могильной пыли и худоба об ином диагнозе не говорили. Если только в дополнении с чем-нибудь еще похлеще.

А посему понятно, крайне мягко и литературно выражаясь, недоумение воропаевцев, узнавших, что решительный и крепкий батя сдает пост такому доходяге.

– Ну чё?! – неожиданно и резко начал Конник, вытягивая вперед кадыкастую, как у грифа, шею. – Прижал тебя Ваня, да?!

Евдокия отпрянула, а Конник хрипло закашлялся, хлебнул чифиря. Попив, утер выступившие слезы. И гостья поняла, что можно говорить. Жалиться на жизнь тяжелую, несправедливую.

– Василий Никитич! – провыла с полным пониманием. – Жила в Москве, никого не трогала. Бац! Умыкнули лучшую подружку. – Евдокия расширила глаза с подпущенной слезой. – Приезжаю сюда, от Муромцевых узнаю, что здесь все разыскивают миллионы Модеста Казимировича, а я…

– А ты как на воропаевскую фазенду-то залетела? – не глядя на москвичку, сосредоточенно отхлебывая чай, перебил Конник. – Как подружку нашла? Навел кто?

Так. Прилетело. Вопрос, о котором Семинарист даже не побеспокоился.

Ну да. Он же зонами не правил. Ему до Конника – семь верст и все лесом. Дай бог, чтобы семерка оставалась верстами-километрами, а не годами срока. Некоторый опыт лучше не приобретать.

– Да нет… – стушевалась Землероева. – Кое-какие умозаключения сделала.

– Ну, – кивнул Загребин. – С кое-какими заключениями ясно. А кто навел-то на Антоху?

Господи, неужели и здесь придется менять поведение и сценарий не отходя от кассы и по ходу пьесы?! Ну сколь же можно: облом за обломом, кроме Нифаси, Вована и Батона, ни одного соперника средних умственных способностей!

– Вы забыли, что я сыщица? – выпятила подбородок просительница Землероева. – Что я умею сводить и подбивать информацию?

Конник сузил глаза:

– То есть… типа… все сама?

Вот так оно и прошлым летом было. Все мужики, включая даже Воропаева (как ни смешно), таки отдали Дусе должное. И только Василий свет Никитич – женоненавистник, что ли? (импотент?) – смотрел на Евдокию словно зэк на вошь.