«Да! – сказал себе Дик. – Именно это угодно Всевышнему!»

А он, Ричард Стэнфорд, его, Всевышнего, помощник и полномочный представитель на земле.

Грозное свойство панацеи никак не является недостатком или недоработкой, напротив – это величайшее достоинство препарата, в котором проявилась подсказка высших сил! Этическая задача решена: он, Ричард Стэнфорд, имеет право наделять людей счастьем. Всех, без разбора. Всех, до кого сможет дотянуться. Это его миссия, его работа и одновременно его проклятие. Да, проклятие! Потому что, если бы не миссия, не обязанность нести другим людям счастье и освобождение из сатанинской западни так называемой «действительности», он немедленно принял бы панацею сам!

Стэнфорд ничуть не лгал себе: он, действительно, более всего хотел уйти в добрый и счастливый мир, где – Ричард был уверен в этом! – его ожидала радостная встреча с отцом и матерью, людьми, которых он так любил. Где трагедия их страшной смерти оказалась бы пустой и нелепой выдумкой, дурацким мороком… Где на коленях у него вновь замурлыкала бы рыжая Искорка… Останавливало Стэнфорда лишь чувство долга.

…Случилось так, что применять своё средство Ричард Стэнфорд, внутренне уже склоняясь к «окончательному решению», начал раньше ноября.

Обдумав разговор с Овертоном, привычно разложив его на составляющие и проанализировав их, Дик пришёл к выводу: мистер Овертон не отступится от своих намерений, а идти у него на поводу, послушно подчиниться его воле стало бы величайшей глупостью, утратой независимости, грозящей крахом всем планам и начинаниям Стэнфорда.

Нет, такого не будет!

Кроме того, Соломон Овертон задел незаживающую рану в сердце Дика, задел сознательно, угрожая! Прощать такое?! Это нужно совсем самоуважение потерять. Нельзя безнаказанно затрагивать некоторые опасные струнки в душах таких людей, как Ричард Стэнфорд.

Овертон, хотел он того или нет, сделался врагом, а оставлять в живых врагов подобного сорта никакое не милосердие, а прямой идиотизм – слишком велики возможности у финансиста, и вред он способен принести немалый. Сейчас, когда работа над панацеей завершена, Ричарду ни в коем случае не нужны публичные скандалы и зловещий шепоток за спиной. Он не позволит, чтобы с подачи негодяя Овертона, который, видите ли, пожелал воспользоваться им как инструментом, на Ричарда стали бы смотреть с неприязнью и опаской. А становиться чьим-либо, кроме как Всевышнего, инструментом Стэнфорд категорически не желал!

Тем более он не позволит, чтобы, по выражению прохвоста Овертона, была «сдёрнута завеса» с трагических событий, произошедших в Стэнфорд-холле четыре с половиной года тому назад.

Вывод? Он прост: мистер Соломон Овертон зажился на этом свете. Пора ему познакомиться с лучшим миром, да и самому сделаться лучше.

«Надо же, какая ирония судьбы! – размышлял Стэнфорд. – Панацея должна стать подарком и наградой достойным, а первым получит её мой враг и человек, без сомнения, дурной. Да, я мог бы уничтожить его тысячей других способов. Но я проявлю милосердие… Тем более что мало чья душа так нуждается в очищении, как душа этого циничного шантажиста и алчного прагматика, совершенно чуждого высоким помыслам…»

Техническое решение оказалось несложным. Ричард крупно написал на листе обычной почтовой бумаги: «Не согласен. Стэнфорд». Затем в полной темноте капнул на листок несколько капель раствора препарата в ацетоне и запечатал в конверт из плотной бумаги. Тонкость заключалась в том, что Дик «пришил» к своей панацее особое вещество, полученное из сока олеандра. На свету этот компонент активировался и за минуту разлагал основной препарат на совершенно безобидные составные части. Это было сделано, чтобы никто, кроме адресата письма, не мог контактировать с панацеей. Овертон вскроет конверт, достанет листок, и нескольких секунд будет достаточно, чтобы через кожу пальцев нужная доза препарата попала в его организм. А затем оставшаяся на листке бумаги панацея с добавкой, оказавшись на свету, распадётся, потеряет активность. Станет бессильной и неопасной.

Надписав на конверте «Мистеру Соломону Овертону. Лично. В собственные руки», Стэнфорд отправил своё послание срочной внутригородской почтой на адрес главной конторы Овертона в Сити.

Ждать результата пришлось недолго. На следующий день лондонские газеты с прискорбием сообщили о скоропостижной смерти крупнейшего финансиста, одного из столпов Сити, баронета Соломона Спенсера Овертона. Смерть выглядела естественной, и причины её никаких подозрений не вызвали. Банкир – профессия не сказать чтобы здоровая, да и сердце у людей к середине шестого десятка изнашивается. Словом, – все там будем!

«Кроникл» – закулисно эта газета финансировалась покойным, что ни для кого не было тайной, – дала чуть более подробную корреспонденцию. Из неё можно было узнать, что тёплый ещё труп мистера Овертона был обнаружен секретарём в собственном кабинете банкира, за рабочим столом. Более всего секретарь Овертона был потрясён тем, что на лице его мёртвого босса застыла улыбка прямо-таки неземного блаженства…

Несколько позже выяснится, что некоторые подозрения у некоторых же лиц всё-таки возникли…

В начале сентября Ричард получил письмо из Гулля, от мистера Генри Лайонелла. Старый адвокат писал, что его здоровье окончательно расстроилось и что он просит Стэнфорда срочно посетить его. Тон письма был спокойным, даже чуть ироничным, и всё же Дик сразу почувствовал, будто прочитал между строк, – дело плохо. Его вызывают, чтобы попрощаться. Ни дня не медля, Стэнфорд отправился в Гулль. Что заставило Ричарда взять с собой в эту поездку немного препарата, тех самых тетраэдрических кристалликов тёмно-фиолетового цвета? Дурное предчувствие? Смутное ощущение, что так нужно? Некое не оформившееся до конца намерение? Кто знает…

Внешний вид мистера Генри Лайонелла потряс Ричарда. Как же изглодала старого законника безжалостная болезнь! В кресле перед Диком полулежал седой старик с обтянутым пергаментной кожей черепом и резко выступающими скулами. Последний раз Ричард виделся со своим опекуном около четырёх лет тому назад, перед самым переездом в столицу. С той поры Генри Лайонелл потерял не менее половины своего веса, так что каждая косточка выступала наружу. Когда-то мощные руки адвоката превратились в подобие птичьих ножек, а голова, казалось, едва удерживается на тонкой шее. Ничего не осталось от тучного и крепкого мужчины, чем-то напоминавшего древнего викинга. Теперь несчастный Лайонелл походил скорее на персонаж страшной сказки, ожившего мертвеца… На мумию, которая странным образом умудрялась двигаться, произносить слова, даже изображать бледное подобие улыбки. Цвет кожи ввалившихся морщинистых щёк сделался землистым, нос заострился, в подглазьях залегли глубокие синие тени. Словом, грустное и тяжёлое зрелище представлял сейчас собой мистер Генри Лайонелл. Но в глазах его по-прежнему читался ум, воля… и глубокая печаль.

– Вот так обстоят дела, мой дорогой Дикки, – сказал Лайонелл после обмена приветствиями. Голос его тоже изменился, стал тихим и хриплым. Длинные фразы Лайонелл произносить не мог. Задыхался. – Даже вставать из этого кресла мне уже становится тяжело. Благодарю вас за то, что приехали навестить меня. Боюсь, что мы видимся с вами в последний раз. Что, страшен я, мой мальчик?