Питер уже начал готовиться к юбилею. Был изрядно перекопан, спешил навести глянец к приезду гостей. «Кажется, какой это возраст для города — триста лет? Безусый юнец — да и только! — на фоне развалин Колизея, мозаик Помпеи и Геркуланума, древностей Бухары и Самарканда. Не говоря о Вавилоне и египетских пирамидах. Но разве дело в столетиях? Немало лиха он успел испытать, единственный, неповторимый. Страдал не только от промозглого балтийского климата. Еще больше — от глупости человеческой… Но за одно город должен быть на людей не в обиде: ни разу вражеская нога не ступила на его землю…

Какая еще из мировых столиц может сравниться с ним? И чопорная Вена, и спесивый Берлин, и модный Париж, и гонористая Варшава, и вечный Рим испытали эти унижения. Даже Москву не обошла злая доля. А Ленинград умирал, но не сдавался.

В который раз прочитала Эля старую надпись на стене дома, что приютилась в начале Невского, почти напротив Аэрофлота: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Сколько себя помнила, возле этих слов — живые цветы. Снова, как раньше, захотелось ходить только по этой стороне, чтобы выразить безмерную благодарность тем, кто превратил страшную реалию в символ стойкости и Победы.

Восторгам Эли не было конца. «Как прекрасен Петербург в начале лета!» Многократно воспеты его белые ночи, величие Невы, пышность петергофских фонтанов. Все это нахлынуло на нее с такой силой, что снова вернуло к жизни, будто припала к городу как к целебному источнику. Не могла насмотреться, надышаться. Вспоминала оды в его честь, кантаты, стихи, которые посвящали ему благодарные жители. «Медного всадника» и «Евгения Онегина» она по-прежнему помнила наизусть. Оживали так же другие, менее именитые, но не менее дорогие… На Фонтанке возле Летнего сада вдруг защемило до боли сердце: показалось, что именно здесь Батюшков назвал Петербург Северной Пальмирой… А в доме наискосок эти слова будто повторил Рылеев…

Потом были встречи с друзьями. Знакомые расспрашивали, на редкость вяло, о загранице, еще недавно столь загадочной и привлекательной. Теперь уже все успели побывать там. Один — в Турции и на Кипре, другой — в Хельсинки, третий — повсюду. А десять лет назад в воздухе стоял стон: «Уехать! И подальше. Никогда не видеть этих обшарпанных подъездов, улиц в колдобинах, вонючих вокзальных туалетов, пьяни возле пивных…»

Но было не только это в России. Иное. Все чаще стали выпроваживать горожане своих сыновей в дальние страны с целью мир посмотреть, беглый английский в карман положить, приобщиться к привычке немцев не опаздывать на встречи. И назад — в Россию. На ее просторы, где еще не одно десятилетие будут делать карьеры, зарабатывать миллионы, удивлять мир широтой русской души, масштабами русских проектов, бесшабашностью и всепрощением.

Мать уговаривала Элю уехать сразу на дачу. Расхваливала свежий воздух, дармовую клубнику. Эля не торопилась. Хотела набегаться по театрам. Пройдет неделя-другая, никого в городе не останется. Все уедут на гастроли. В лучшем случае на второй состав попадешь.

Уж как мечтала Анастасию Волочкову посмотреть! Ан нет, поезд ушел. Сначала было некогда, потом отбыла прима невесть куда. Теперь жди случая. В кои веки они вместе в одном городе окажутся? Но Бориса Эйфмана не упустила. Хотя перед самым закрытием сезона, чуть ли не на последнем спектакле. «Красная Жизель». Ради одного этого похода в Мариинку стоило в Петербург лететь. Наслаждение для глаз, слуха и ума. Зрители в зале собрались благодарные, оценили спектакль на ура. Технику и энергию солистов, слаженность кордебалета, режиссерские находки. Аплодировали стоя. Вызывали снова и снова. Не успокоились, пока не появился режиссер, чем-то — наверно, бородой — похожий на цыгана. Отбила ладони и Эля, отдала должное своему любимцу.

Затем опять вернулась на дачу. Все три месяца ездила взад-вперед. «Почему-то в Берлине я себя постоянно чувствую домашним животным. Вроде и работа нормальная, и людей вокруг навалом, и березки растут под окном, а ощущения свободы нет! Может, оттого, что вокруг говорят по-немецки? Что нет гражданства? Всеми порами впитываешь неравенство, неполноценность? Или сидит в сердце: «Не мое, не люблю!», и с этим ничего не поделаешь?

Насильно мил не будешь… Это не только к людям, к городам тоже относится. В Берлине нет ощущения жизни. Время уходит на пустую маету. Некогда читать, любить, рожать детей, растить деревья. Немцы тоже не делают этого. В палисадниках пестуют не яблоки и клубнику, а «дикую природу». Грибы не собирают, рыбу не ловят. Все покупают в магазине. Едят, пьют пиво, утоляют духовный голод усиленным поглощением пищи…

Герой Шиллера восклицал: «Двадцать три года, и ничего не сделано для бессмертия!» Какие-то пустые занятия, бумажки, чиновники, погоня за деньгами, бесконечные страховые агенты, формуляры, проблемы с квартиросдатчиками, почтовиками, телефонными компаниями, изменениями в оплате света, газа, телевидения… Законы, параграфы, прения, выяснения… Вся жизнь крутится вокруг них. Кто кого объегорит, каким способом, как не поддаться… Жизнь бежит мимо… Какая-то виртуальная конструкция. Люди-призраки, вытащенные из компьютеров.

В Питере — реальность, нормальные радости и беды. Думаешь о людях, городе, деньгах на прокорм, погоде, деревьях, театрах, улицах, домах, Неве… Улицы как живые, с ними разговариваешь, ими восхищаешься, за них переживаешь… До боли страдаешь… Когда перестаешь быть лошадью, а становишься любимым городом, его глазами, ушами, тканью, всем его существом, сколько сказок о нем хочется рассказать! Действительно зарядила аккумуляторы, надолго хватит!»

Хорошо за городом, слов нет. Особенно на своей даче. Вот добираться только сплошное наказание.

В Питере стараются лепить дачи поближе к электричке, а у мамы дом на отшибе, хоть и по Выборгскому шоссе. Публика побогаче на своих авто катит, остальные трясутся в автобусе. Хорошо, если место ухватишь, а то на одной ноге, бывает, простоишь. Да еще с сумками в руках, всякие тушенки и крупы лучше из города на себя нагрузить, чем по округе лавку искать. Вроде бы и недалеко, сорок километров, но меньше часа — никак.

Не раз вспомнила Эля свою «хонду». «Вот бы ее сюда! Мечтать невредно, это еще школьники знают. Но протащить машину через столько границ… Нет, это не для меня… Что ж, будем километры автобусом месить».

Устанешь так, что кажется: какая дача! И мимо. Отдышался, на сосенки за забором глянул, на собственные огурчики под пленкой и рябину под окном, и оттаяло городское сердце, очистился для света и радости усталый глаз. Видавший виды, переживший не одну власть, «ВЭФ», стабильно настроенный на волну «Балтики», снабжает новостями, рассказывает городские сплетни, поет что-то из последних шлягеров.

Летом у матери в институте затишье, все в отпусках, начальство в разъездах. Главное — в срок тему сдай, а где и как свои писания сочиняешь, никому нет дела. Можно позволить себе душу отвести, с дочкой посидеть.

Болит материнское сердце. «Красавицу вырастила, хотя — ох как временами несладко приходилось — копейки надо было всю жизнь считать. И умом Бог не обидел — мало у кого из мужчин такие мозги, — но все счастье женское стороной обходит. Все не как у людей. Пошли ты ей, Господи, хорошего человека!»

Несколько раз на даче собирались гости. Расспрашивали Элю о Берлине, рассказывали о своем житье-бытье.

— Не удивляются немцы, зачем вы приехали? Почему не сидели дома?