Немцы

Душа немцев так же разорвана и разобщена, как и ландшафт, среди которого они обитают. Здесь силы разделения, свойственные «частичному» человеку, возобладали бесцеремоннее, чем среди других народов Европы, а изначальный страх достиг невиданного размаха и глубины. Немецкая одержимость работой неведома ни англичанину с его флегмой, ни французу с его искусством наслаждаться жизнью, ни итальянцу с его шутливостью. К тому же эти народы не столь методичны, как немцы, и меньше страдают от страсти к нормированию. Английское или французское государство никогда не могут позволить себе столь глубоко вмешиваться в жизнь своих граждан, как прусско-немецкое. Гражданская жизнь у них проходит более свободно. Даже фашистская Италия придерживается меры в притязаниях на частную жизнь людей. Однако, от всех других народов Европы немцы отличаются не сущностью, а степенью ее проявления. В них преимущества и недостатки прометеевского человека выражены особенно четко и почти не смягчены противодействующими силами. Это тоже объясняется духом ландшафта. Англия чувствует себя безопасно на своем острове; у Франции тоже есть естественные границы, плюс к этому многовековые преимущества центральной государственной власти. Италия дышит под южным небом, которое защищало уже римлян от северного помрачения. В Германии всех этих благостей нет. Менее всего их имеет та часть германского мира – вплоть до Констанца[330] и Клагенфурта[331], – в которой родился преобладающий сегодня тип: прусское государство-орден, зародыш фридрихского и бисмаркского[332] государства. Небольшая кучка вооруженных людей, в одиночку, без поддержки рейха и полагаясь только на себя, выброшенная в восточную равнину, не защищенная естественными границами и столкнувшаяся с многократно превосходящими их силами славянства, – их судьба не допускала никакой мягкотелости, никакого доверия к ходу событий. Здесь необходимы дисциплина, волевое напряжение, предусмотрительность, заботливость. Ощущение постоянной опасности, чувство подвешенности над пропастью разъедало силу веры немецких орденских рыцарей и отдавало их во власть изначального страха. Так Восток однажды уже стал духовной судьбою германцев. Когда он станет ею еще?

Формирование отношении между Западом и Востоком зависит от немцев больше, чем от остальной Европы – в связи и с их географическим положением, и с духовным укладом. Немцы – соседи и в то же время полная противоположность славян, которым более всего недостает типичных немецких черт. Вот почему западные ценности могут проникать в иоанническую культуру главным образом в той форме, которую они приобрели на немецком пространстве.

У немцев повышенная страсть к нормированию. Ее трагические предпосылки обычно не замечают из-за часто гротескных форм проявления. Последние, правда, имеются в избытке. Иностранцу Германия кажется страной, где все запрещено и где организовано даже удовольствие. Я знаю немецких отцов, высоко образованных людей, которые разрабатывают для своих детей письменные указания, как им играть, чтобы гувернантка «могла чего-нибудь придерживаться». Такая инструкция для игры расписана по пунктам; дети смертельно скучают, но это неважно, главное, чтобы все получалось. И никаких импровизаций! – Немецким домохозяйкам традиционно рекомендуется заводить домашнюю картотеку с точными данными размеров воротника, обуви, перчаток и т. д. всех членов семьи. Цель: эти цифры должны быть под рукой при покупке, чтобы всегда без запинки отвечать на вопросы продавца. Вот как далеко простирается немецкое неприятие непредвиденных ситуаций! Сюда относится и разработка до мельчайших деталей планов поездок (заметим: развлекательных поездок!). Только бы никаких сюрпризов, никакой импровизации! Русский никогда не поймет, как это можно от нормированного удовольствия получить удовольствие. А немцу ничто так не чуждо, как это легкое laisser faire, laisser passer[333]. Стоит только сравнить немецкую регулировку транспорта в больших городах с французской! Либерализм с его претензией на свободомыслие не соответствует немецкой сущности и никогда не был популярен в народе. Немец нуждается в авторитете как гаранте порядка. Порядок любой ценой, даже ценою истины! Отсюда немецкая нелюбовь к революциям. Ленин это понимал, поясняя, что коммунистам в Германии труднее победить, чем где-либо, но зато после победы легче будет утвердиться. Гитлер вступил в беспроигрышную игру, заявив, что он стремится к власти законными средствами. Тем он пощадил самое ранимое место у немцев. Немец покоряется начальству не столько из страха перед господином, сколько из страха перед состоянием без господина!

Для характеристики немцев русские охотно рассказывают анекдот о взбунтовавшихся пролетариях, которые демонстрируют по Унтер ден Линден[334], пока не наталкиваются на официальную табличку «Проход запрещен» – на этом революция отменяется, и демонстранты мирно расходятся по домам.

«Немцы слишком тупы для революции», – так это выразил Бакунин. В Германии никогда не было революций такого размаха, как французская или русская, и никогда не будет. Обычно все проходило спокойно и организованно, и только потом немцам приходила в голову остроумная мысль назвать происходившее революцией.

Характерным для элементарной потребности немцев в порядке было поведение государственных чиновников после 9 ноября 1918 года[335]. В подавляющем своем большинстве они были против социализма. Тем не менее в день отречения кайзера они пришли на работу и, как ни в чем ни бывало, продолжали выполнять свои служебные обязанности. Иностранные наблюдатели колебались, восхищаться ли такому поведению как верности долгу или же смотреть на это с презрением как на проявление бесхребетности. Та же потребность в порядке спасла немцев от гибели и зимой 1918–1919 гг. В течение нескольких месяцев жизнь общества удивительно быстро, как нечто само собой разумеющееся, вернулась в обычную колею, устранив следы войны и политической смуты. – Поскольку немецкий чиновник является гарантом порядка, он пользуется необычайно высоким авторитетом. Он заметно выделяется из массы простых смертных, в то время хак в царской России слово «чиновник» было оскорбительным!

Мания нормирования – это смешная сторона дела. Положительная же называется: организационный талант. Немцы, пожалуй, – самый способный народ на земле в плане организации, а они таковы, поскольку должны быть таковыми по причине своей глубочайшей душевной неустроенности. Власть изначального страха вынуждает их заглядывать в будущее и жить в его постоянном предвидении. В этом и состоит сущность организованности.

По той же причине немцы – чрезвычайно методичный народ. Прав был Кант, заметив, что немцам более свойственна следовать готовому методу, чем изобретать что-то новое. Они не initiateurs[336]³⁴³, как говорят французы. Им нужны поручни, за которые они могут цепляться, когда с большими предосторожностями решаются шагнуть во мрак неизвестного. Вся натура немца – это методика, которая легко вырождается в схематизм. Это – культура усидчивости. На ней покоится главная сила немцев. Отсюда та исключительная важность, которую немцы придают методике (Л. Толстой высмеивает эту черту в прусском генерале Пфуле в «Войне и мире»). Спор о методах и особенно серьезность этого спора – нечто типично немецкое. Метод как запись движения мысли становится самоцелью, за которой грозит потеряться цель мышления. Составление путеводителей для познания становится отдельным ремеслом, то есть эти люди занимаются топографией вместо того, чтобы странствовать. Отсюда тот тяжеловесный ход немецкой научной мысли, который так не любил Ницше. Когда немцы трактуют какую-нибудь научную тему, они не приступают к делу свободно, со свежими мыслями, а сначала читают все книги, вышедшие по этой теме, и только потом к девяноста девяти существующим книгам пишут сотую! – Когда около 1900 года немецкий уголовный кодекс оказался устаревшим, принялись за создание нового, начав это не с обращения к правовому и духовному наследию своей страны, а с штудирования всех уголовных кодексов мира, опубликовали множество томов «Сравнительных описаний немецкого и иностранного уголовного права» и в конце концов утонули в собранном материале. События 1914, 1918 и 1933 годов опрокинули прежние воззрения криминалистов и большей частью обесценили проделанную до тех пор подготовительную работу. Так из-за сложной методики даже в течение целой человеческой жизни ничего не было достигнуто, тогда как действующий и поныне code civil[337] у французов был создан всего за несколько лет. Именно между немцами и французами нередко встречается такое явление: первая идея бывает французской, заключительное изобретение становится немецким.

Есть люди, которые цитируют, и есть люди, которых цитируют. Типичный немец относится к первым. Он чувствует себя увереннее всего, когда может опереться на авторитеты, в том числе in litteris[338]. Данные об источниках, списки источников, критика источников – все это для него вещи первостепенной важности. Такой способ действий делает человека осторожным, мелочным и нетворческим. Это уже само по себе есть признак парализованной творческой силы. Но он также воспитывает духовную выдержку и предохраняет от туманных отступлений. Особенно это способствует созданию обширных систематических трудов. Немецкие лексиконы справедливо пользуются славой величайшей достоверности. – Весь образ жизни немцев методичен. Пример тому – Кант. На похоронах своей сестры он осознал, что они не виделись целых 25 лет, хотя она жила всего лишь за несколько кварталов от него. Причиной было то, что Кант педантично придерживался строгого режима дня и совершал свои ежедневные прогулки в то же время, что и его сестра, но, к несчастью, в противоположной части города, так что они не могли встретиться.

Поскольку из всех европейцев немцы более других подвержены изначальному страху, они являют собою самых деятельных и волевых людей из всех, когда-либо живших. Немец – это фанатик человеческой деловитости. Быть немцем значит делать вещь ради нее самой – таково меткое замечание, приписываемое Р. Вагнеру. Германия – это тюрьма обязанностей. Это страна без души. Поэтому немцам последних десятилетий разговоры о доброй немецкой душе вменяются не просто как извинительный самообман, а как бесстыдный цинизм. (Я говорю о немцах Северной Германии; в южной и западной ее части они теплее сердцем; при этом я оставляю открытым вопрос, человечнее ли жители этих областей оттого, что они католики, или же они стали католиками оттого, что человечнее). В своей сердечной холодности немец может или повелевать, или подчиняться; но он не может вживаться в чувство других. Будучи выдающимся организатором, он – никчемный психолог. – Но эта сердечная очерствелость имеет и положительную сторону: она делает немца лучшим рабочим в мире. Для творчески-созидательной деятельности нужен внутренний стимул; к обыденному же труду принуждает внешний приказ, которому педантичнейшим образом следуют как раз самые холодные и выхолощенные существа. Человек, односторонне ориентированный только наружу, легче всего поддается и руководству извне. Поэтому в Германии люди сходятся не из симпатии друг к другу, а как заинтересованные в одном и том же деле: товарищи по работе, любители музыки; разводящие коз, противники прививок, любители спорта и т. д. Не способные к созданию естественных человеческих сообществ, они вступают в союзы с жесткими уставами и столь же точно определенным кругом задач. Так возникает немецкое явление «ферейнов»[339] – в противоположность свободным формам общения в русской жизни.

Из-за эгоистичности немцы являются заметно негостеприимным народом. Они приглашают друг друга на общественные мероприятия потому, что так принято. Этим они выполняют обременительную обязанность и облегченно вздыхают, когда уходит последний гость. Отсюда холодность в общении, своеобразная заторможенность, атмосфера недоброжелательности. Она рассеивается лишь изрядным количеством алкоголя. Только в пьянстве немцы выходят из своей скорлупы. Чтобы расположиться душой к другому, им приходится «размягчать» алкоголем свою скованность. Так употребление алкоголя превращается в социальную потребность. – Более благородные возможности для самоотдачи открывает музыка. Иностранцы, имевшие неприятный опыт знакомства с немецкой сердечной холодностью, всегда удивляются той настоящей восторженности, которая изливается на них из немецкого концертного зала. Еще и сегодня есть немецкие обыватели-филистеры, невыносимые в своей мелочности; но они преображаются, когда садятся за рояль или берут в руки скрипку. Музыка больше чем что-либо помогает немцам вырваться из самих себя и становится для них самым действенным средством, чтобы дать своей изуродованной монаде соприкоснуться с мистической основой бытия и на несколько мгновений избавить ее от пут нормированного существования. Поскольку немец нуждается в музыке больше, чем кто-либо, он и добился в ней больших успехов, чем все другие.

Предметному типу человека соответствует и то, что учитель в немецких школах преподает одну и ту же область знания, через которую пропускает классы всех возрастов. В русских школах учитель вместе с одним и тем же классом попеременно изучает разные области знания. Немецкий учитель преподает один и тот же материал из года в год. Русский учитель преподает одним и тем же ученикам, начиная со дня поступления их в школу и кончая выпускными экзаменами. В первом случае делается акцент на контакте с предметом, во втором – на контакте с душой.

Немец – чистейший представитель «частичного» человека. Немецкость – это протест части против целого. (Именно в этом смысле Достоевский назвал немцев протестующим народом!) Поэтому немецкая история богата распрями, оригинальничаньем, актами обособления, проявлениями распада. Здесь эгоизм выступает резче, чем где- либо. «Много врагов – много чести», – гласит немецкая поговорка, украшающая лавровым венком всеобщую неуживчивость и страсть к раздорам. На старых крестьянских домах можно встретить такую надпись: «Святой Флориан, пощади наш дом, подожги другие!» Так думает всякий истинный немец, даже если он по деловым соображениям или по причине хорошего воспитания не выражает этого открыто. Чувство братства здесь в упадке, доминирует чувство власти. Им определяется отношение мужчины к женщине, родителей к детям, учителей к ученикам, чиновников к посетителям. Да, есть даже духовные лица, которые скорее хозяева, нежели пастыри своей общины. Чувство братства распространяется здесь, самое большее, на причастных к узкому кругу, не становясь общечеловеческим ощущением. Есть союзное братство – среди студентов, богослужебное братство – среди священнослужителей, или братство игроков в скат[340].

Вся болезненность немецкого «частичного» человека обнаруживается в почти трагическом разрыве между духовной культурой и государственно-экономической властью. Думающий немец любит уходить в себя от окружающей его действительности. Уже Лютер в работе «О свободе христианина» предначертал ему этот сомнительный путь. Гегель поддержал его следующими словами: «Философия – обособленная святыня, и ее служители образуют изолированное сословие жрецов, которое не может сходиться с миром и обязано хранить сознание истины. Как преходящее эмпирическое настоящее выпутается из своего противоречия, это его дело, а не непосредственная практическая задача и проблема философии». При такой основополагающей установке оказалось неизбежным то, что дух в Германии стал аполитичным, а политика бездуховной. Они расходились все дальше, перестав видеть друг друга. Столь напряженное отношение вызвало у Ницше замечание, что времена расцвета культуры – это неизбежно слабые в политическом плане времена. Такое обобщение неверно. Франция доказала, что это не обязательно так. На протяжении всей своей истории ей удавалось удержать в равновесии противоположные миры духа и власти, так что культурный и политический расцвет во Франции пришелся на один и тот же XVII век. Однако утверждение Ницше верно относительно постготической Германии. Здесь политические успехи оплачивались упадком культуры, и наоборот. Недобрым предзнаменованием для рейха Бисмарка было то, что в самом его начале возник «Культуркампф»[341]. Со временем между духом и властью установилось перемирие на почве обоюдного презрения. Оба получили четко ограниченную зону действия, в пределах которой они господствовали, обоюдно не принимая противника в расчет. Власть предержащие довольствовались фактическим влиянием, которое они оказывали; от более глубоких культурных запросов они воздерживались, а носитель культуры – образованное среднее сословие, кичась не в меру своею просвещенностью, мстило за свое политическое бессилие и экономическую слабость, не испытывая при этом никакого желания вмешаться в политическую историю. «Политическая песня – песня скверная». При создавшемся положении было исключено, чтобы – как в Парижской академии – ученые и офицеры, художники и предприниматели сидели в одном ряду как равно почитаемые люди. Это перемирие было нарушено государством в 1933 году. Государство перешагнуло тщательно соблюдаемую границу и атаковало дух в его же собственном царстве. Теперь ему пришлось восстать и вступить в борьбу. Отныне с немецкой робостью убеждений покончено. Теперь мысль и дело больше нераздельны. Само государство своим тотальным наступлением воспитывает в немецком духе мессианскую установку – единственную, с которой он будет достоин грядущей иоанновской эпохи.