Западный человек воспринимает другого, сравнивая его с самим собой. Неспособность увидеть мир вне этого сравнения есть, пожалуй, именно то, что более всего бросается в глаза восточному человеку, путешествующему по Европе. Из этой мании сравнения произрастают с неизбежностью два качества, которые обезображивают европейца гораздо сильнее, чем русского: надменность и зависть. Западный человек больше страдает надменностью или больше завистью в зависимости от того, чувствует ли он себя выше или ниже окружающего мира. Если бы не внутреннее побуждение воспринимать свое окружение в сравнении с собственной персоной, эти две слабости европейца не расцвели бы столь пышным цветом. Западная надменность – римское наследие. С ним европеец непосредственно примыкает к латинской культуре бахвальства – к этой цивилизации театральности и позерства. Дух и привычки римлян лишили готического человека смирения и скромности, отравив его ядом прометеевской гордыни. Цицерон, не устававший прославлять себя как pater patriae[203] – образец для подражания множеству европейцев и их копия как прежде, так и теперь (главным образом – теперь!). Если у них не обнаруживается личных преимуществ или успехов, они начинают хвастаться своим происхождением, профессией, местом жительства, партией, своими друзьями, путешествиями, впечатлениями, а перед иностранцами – своей нацией и ее великими людьми.

Самое милое дело для европейца – возбудить зависть, самое скверное – вызвать сострадание к себе. Потому что зависть ближнего показывает, что у него чего-то недостает, а его сострадание свидетельствует о том, что чего- то недостает в том, кому сострадают. От этого общественная жизнь Европы приобретает отпечаток той искаженности, чопорности и театральности, которая чужда для русского сердца. Каждый здесь стремится скрыть свою нужду, от которой страдает, и имитировать счастье, которого нет. Сколько усилий предпринимается европейцем и сколько должно предприниматься, чтобы не выглядеть хуже других! Постоянное сравнение себя с другими накладывает бремя обязательств, которые не дают ему преимуществ, не доставляют радости и ничему не обучают. Нигде на русском Востоке нищий не страдает так, как в Европе. Здесь он страдает не только от гнета нужды, но еще больше от необходимости скрывать ее. Он должен разыгрывать комедию мнимого благополучия, чтобы не утратить последние крохи уважения и уверенности в себе. У русских же бедность не скрывают, ее нечего стыдиться. Поскольку ей нет необходимости скрываться, она переносится легче. Даже последний нищий у дороги сохраняет следы человеческого достоинства. Между ним и богачом, бросающим ему в шапку монету, не утрачена полностью человеческая связь. Россия – страна, в которой менее всего считают унизительным принимать милостыню.

Общая театральность западной жизни настоятельно требует окутывать личное положение дел глубокой тайной. Европеец придает особо важное значение соблюдению служебной и профессиональной тайны. Горе проболтавшемуся адвокату, врачу, чиновнику! Русские же, с их более общинным образом жизни, испытывают гораздо меньшую необходимость скрывать свою личную жизнь. Служебная тайна нарушается у них легче и это порицается намного меньше, чем на Западе.

Русский переживает мир, исходя не из «я», не из «ты», а из «мы»[204]. Личностные противоречия людей не являются для него чем-то изначальным. Изначально, с присущей ему стихийной живостью, он ощущает во всех людях неделимое целое, люди же – органы их общего мира. Поэтому «он один из всех европейцев обладает способностью непосредственной связи с душой своего ближнего» (Keyserling. Reisetagebuch II. 387)[205]. Он способен искренне радоваться счастью другого человека или сочувствовать его горю. Он проникается душевными состояниями ближнего так, словно они происходят в нем самом. Он непосредственно ощущает чувства другого и живет жизнью другого. В людях вокруг себя он видит братьев, а не врагов. Его первое побуждение – симпатия и доверие. Он верит в естественную доброту ближнего, пока тот не выкажет обратного, в то время как европеец не приемлет другого, пока тот не докажет благонадежности. «Как можно не доверять человеку?» – с удивлением вопрошал Горький. Русские таинственным образом объединены духовной связью. Люди, только что познакомившиеся, быстро проявляют душевную теплоту друг к другу; час спустя кажется, что они знакомы всю жизнь. В Европе, особенно в германских странах, все наоборот: там люди могут быть знакомы всю жизнь, но даже своему другу не раскрываются до глубины сердца.

Если европеец отличается надменностью, то русский – очарованием своей естественности, не свойственной для Запада. Это люди, которые не важничают один перед другим, а предстают такими, каковы есть. Что сразу поражает иностранца – так это скромность, теплота и искренность совместной жизни русских. Вместо пространных рассуждений я приведу пару высказываний, которые имеют особый вес из-за национальности автора. Здзеховский[206], написавший книгу «Главные проблемы России» (1907), поляк. Со стороны поляков исходят как раз самые неблагоприятные отзывы о русских (взять Оссендовского![207]). Поэтому поляка, признающего достоинства русских, не так-то легко заподозрить в необоснованной любви к России. У Здзеховского (с. 172) читаем: «Их самой притягательной и самой броской чертой, о которой знают не только сами русские, но постоянно подчеркивают и иностранцы, является какая-то своеобразная скромность. Она проявляется в контактах с людьми в, общественных формах и проступает более ярко и привлекательно в крестьянине, чем в господине; она умеет сохранить все оттенки человеческого достоинства и одновременно приспособиться к различным индивидуумам и нациям, к обычаям разных стран, подкупая всех своей сердечной теплотой. Встретишься с русским впервые в жизни, а создается впечатление, что это твой старинный добрый приятель, от которого у тебя нет никаких секретов, который понимает тебя с полуслова, может дать дельный совет, – это впечатление, которое крайне редко возникает при соприкосновении с европейцем». Чувство братства во многом облегчает русскому жизнь и делает ее более сносной, чем у западного человека с его инстинктами борьбы, хищничества, конкуренции. Если кто-то попадет в беду среди русских, он не совсем потерян. Он всегда найдет помощь. Если европеец «из принципа» не дает взаймы, то русский дает всегда, даже если знает, что свои деньги – как обычно – назад не получит. Европеец и сам не помогает, и от других помощи не ждет. Его принципы морали: быть всегда корректным, никогда не вмешиваться в жизнь соседа – ни в плане пользы, ни в плане вреда, и не рассчитывать, что кто-то в нужный момент подаст тебе руку помощи. Отсюда – жесткость и безутешность, кантианство всего стиля жизни, «кантующей» европейца. Выбившийся из этой колеи останется лежать на обочине. Здесь не считают позорным отказать другому в помощи, даже если это можно было сделать. Потому что нет обязанности делиться с нуждающимся частью своего изобилия. Если же бедняк посягает на чужое богатство, его презирают нещадно, поскольку существует закон, запрещающий воровство. Оставаться безучастным к чужому горю – это не нарушает западного правового принципа, но это – прегрешение против той идеи любви, которая владеет русским. Может быть, это поможет понять и то отвращение, которое питал к Западу Л. Толстой, увековечивший свои горькие наблюдения в рассказе «Люцерн». Может быть, отсюда станет понятным и Достоевский, писавший из Европы на Родину: «Через три месяца – два года как мы за границей. По-моему, это хуже, чем ссылка в Сибирь» (а Сибирь была для него не пустым звуком, он ее пережил). В свете этого и возвращение беженцев в страну Советов не покажется неразрешимой загадкой; особенно если учесть, как глубоко страдает русский на чужбине от явного эгоизма населения. Он просто не выдерживает среди европейских волков.

Мне вспоминается один русский офицер, открывший ресторан в Берлине. Большую часть его посетителей составляли русские, неспособные платить по счету. Предупреждения о нерентабельности его предприятия он отметал возражением, что не может допустить, чтобы его соотечественники голодали. Разумеется, он вскоре разорился. Он был плох как предприниматель, но по-братски отзывчив как человек. – Русские не только отзывчивы на помощь – они мастера давать. Тактичная деликатность, с которой они оказывают помощь, лишает ее той унизительной безжалостности, которой отравлено большинство пожертвований. – Братское чувство делает русских одним из самых гостеприимных народов мира. Гость для них – дело святое. С ним делятся последним куском хлеба. Русский лучше сам останется голодным, чем увидит голодным гостя. Постучится ночью прохожий в окно – русский крестьянин впустит его в дом и отдаст ему свое место, если нет другого, свободного. – Когда европейцы сходятся в ресторане, каждый оплачивает свой счет. У русских один платит за всех, сегодня – тот, завтра – этот. Кто может заплатить, чувствует себя, словно король, милостиво одаривающий подопечных. Он неохотно лишает себя этого удовольствия. Раскладку оплаты по индивидуальным счетам он находит смешной и называет ее весьма характерно – «немецким счетом». – В одном случае братское чувство, в другом – разъединенность.

Себялюбие наиболее бросается в глаза в западном буржуа – в этом важнейшем социальном слое Европы.

Поэтому русский на Западе чувствует себя лучше всего среди богемы и пролетариев, поскольку одни живут вне буржуазной сферы, а другие – ниже ее, вследствие чего реже страдают эгоизмом. Равные условия работы и жизни особенно сильно развили чувство солидарности у рабочих. Тот, кто захочет привлечь Европу на сторону иоанновской культуры, должен прежде всего обратиться к душе рабочего человека. Теперь это иногда понимают и на Западе. Различные писатели, как Жак Маритен (в «Humanisme intégral»)[208] и Эрнст Юнгер (в книге «Рабочий»)[209] все свои надежды в культуре возлагают на рабочий класс.

Русское чувство братства сохраняет отношения даже между такими группами населения, которые разделены, казалось бы, непроходимой пропастью. Как много интеллектуалов почитали народничество – «хождение в народ»! Где еще представители верхних слоев народа так любили низшие слои, даже боготворили их, как это имело место у русских? Даже в сердце строгого владыки не всегда и не насовсем замирало чувство братства. Когда Александр II прочел «Записки из мертвого дома» Достоевского, он был столь взволнован, что проронил слезу над книгой этого тогда еще мало известного писателя. Случалось ли что-нибудь подобное с западным правителем государства? Там, где душою владеет правовой принцип, труднее пробиться голосу братской любви. У русских же даже черствые чиновники, случается, впоследствии искренними слезами оплакивают несчастье, ими же причиненное. (Шалом Аш[210] в своем романе «Санкт-Петербург» приводит несколько довольно характерных случаев такого рода.) А сколь братским является обычай обращаться друг к другу не по титулам и званиям, а по имени-отчеству (например, Николай Александрович.) Это признак истинного, внутреннего демократизма.

Простым и скромным предстает русский ученый. Свои работы он обычно публикует только под своей фамилией, и лишь из переводов его произведений узнаешь, какими званиями он обладает.

Духом братства и доверия пропитано и обучение в русских университетах; учителя и студенты поддерживают личное общение. Тип тщеславного европейского ученого, для которого достаточна лишь аудитория, перед которой можно важничать, в России всегда был довольно редким явлением. – Русский писатель издавна воспринимается и общественным попечителем человеческих душ своей нации, исповедником и советчиком множества людей, обращающихся к нему в злую годину и знающих, что он их не отринет. Он считает самым благим делом и святым братским долгом самоотверженно помочь попавшему в беду. Л. Толстой и Достоевский добросовестно выполняли этот свой долг. Даже для самого знаменитого человека самый незначительный достоин знаков внимания. Homo homini Deus[211]. Когда юный Ромэн Роллан[212] учился в Париже, его интерес привлекла брошюра Толстого «Так что же нам делать?» Поскольку он не видел выхода из своих нравственных мучений, он изложил их письменно автору, который тогда был, пожалуй, самым знаменитым писателем в мире. Тот сел за стол и собственноручно написал длинный ответ на 38 страницах, столь заботясь о душе далекого и незнакомого ему студента. (Впрочем, надо сказать, что за это письмо Толстой был впоследствии щедро вознагражден. Роллан помнил о нем всю жизнь и позже написал известную книгу о Толстом, которая немало способствовала пониманию и славе писателя. Так порою самый бескорыстный поступок становится очень выгодным!). – В Европе великий человек живет ради своей идеи, своих произведений, считая недостойным тратить свое драгоценное время на «темных современников». Он даже не ответит задавшему ему вопрос, а если и сделает это, то через секретаря, формально и с требованием возместить почтовые расходы!

На Востоке люди относятся друг к другу иначе, чем на Западе. Здесь возможна настоящая, лишенная фальши любовь к ближнему. Именно это придает очарование восточной жизни, которое радостно охватывает чужеземца, как только он ступает на русскую землю. Путешественники, не знавшие дореволюционной России, впадают в грубую ошибку, объясняя социальную задушевность русских новым государственным и общественным строем. То, что их восхищает, есть не коммунистическое, а русское в советском государстве. Это – не благодаря большевизму, а вопреки ему. Большевизм именно разрушает эту русскую естественность, превращая всю жизнь в театр. Сегодня русской простоте грозит опасность раствориться в громких фразах, и об этой перемене должен горько сожалеть всякий истинный друг русских. С марксистским социализмом в Россию проник римский дух, суматоха цирковых зрелищ. Лишенный своей православной веры народ нуждается в дурманящем опиуме, чтобы выдержать такую жизнь.

Братский настрой русских позволяет им меньше страдать, чем европейцу, гонимому беспокойным желанием отличаться от других. У русского меньше тщеславия, и даже меньше чувства собственной чести. Но это совсем не изъян и не признак униженности. Ведь чувство чести – это оглядка на мнение о нас других. Оно тем ярче проявляется, чем враждебнее люди друг к другу и чем дальше отстоят они от абсолютных критериев. Русский придает меньше значение своей чести, чем западный человек, потому что себя любит меньше, а Бога – больше. Верующий человек не заботится о славе и даже о чести. Его цель – предстать пред Богом, и это заставляет его игнорировать оценки со стороны других людей. В его представлении признавать человеческие суждения как высшую инстанцию является признаком атеизма. В зависимости от того, на кого равняются люди – на ближнего или на Бога, – зависит и их стремление либо к внешнему успеху, либо к спасению души. Поскольку русский больше взирает на Бога, он меньше сравнивает себя со своими ближними, а следовательно, легче обретает и сохраняет внутреннюю собранность, без которой невозможно обращение к Богу.

Внутреннее единство русских, их целостная жизнь часто неправильно понимались в Западной Европе. Это трактовалось не как достоинство, а как отсталость, культурная незрелость, примитивность: мол, в русских еще не вполне пробудилось чувство личностного; оно еще не вполне обособилось и дремлет в народной душе, как плод во чреве матери. Это и предрассудок Запада, и в то же время доказательство его высокомерия. Социальные взаимоотношения русских показывают не степень зрелости их культуры, а исходят из свойственной им космической установки. Это есть этическое выражение чувства всеобщности. Лишь поскольку европеец меряет это чуждое ему чувство своей западной меркой, он ошибочно трактует его как низшую ступень по отношению к западным формам жизни. В эту ошибку впадает и немало русских, не способных преодолеть пессимистическую оценку своего народа.

Существует связь между братством и верой в Бога, между любовью к ближнему и любовью к Богу.

Если исходить из человека как такового, братство не может быть ни осмыслено, ни создано. Там, где проявляются жизненные энергии, они дробятся на бесчисленное множество отдельных воль, склонных не к любви, а к искоренению друг друга. Один живет за счет смерти другого. В этом и ни в чем ином состоит закон чистой, ничем не нарушенной жизни. С привнесением братства возникает мир, который подчиняется совершенно другим законам. На христианском языке он именуется Царством Божиим. Его граждане страдают от расколотости бытия, которую они больше не могут воспринимать как само собой разумеющуюся. В них пробуждается воспоминание об утраченном единстве. С пробуждением чувства всеобщности начинается их спасительный путь. С этим пробуждением начинается путь спасения человека. Тоска по целостности становится невидимой движущей силой религии. Охваченный этою тоскою человек уже не переносит раздробленности. Он хочет чего-то большего, нежели только собственная временная личность, он хочет сломать барьеры, отделяющие его от целого. Так, созерцая землю, он приходит к братству, и созерцая Небо – к осознанию Бога. Любовь к человеку и любовь к Богу проистекают из одного и того же стремления выйти за пределы своего ограниченного «я» и залечить рану, которой кровоточит расколотая воля, стремящаяся к единству со Вселенной. Русский страдает сильнее от того, что его тоска по единству загнана в темницу его индивидуальной жизни. Тем горячей он рвется на волю, чтобы обрести и восстановить единство и чтобы свободно владеть и наслаждаться сверхличностным миром. Движимый этим ощущением русский испытывает чрезвычайно живое чувство, что нельзя любить Бога, не любя человека, и что нельзя полюбить человека, не будучи близким к Богу. Он догадывается, что стремление к целостности не может ограничиться только небесным или только земным – иначе произошел бы отказ от целостности. Он чувствует внутреннее родство между религиозностью и братством, связь между атеизмом и волей к власти, между отпадением от Бога и распадом человеческого сообщества. С воли к власти начинается предательство мысли о братстве, с презрения, к власти начинается религия. Рассматриваемая с этих высот жажда власти приводит к богохульству, становится исходным пунктом безбожия. Это – страсть Адама, отягчившая его первородным грехом. Адам вознамерился стать как Бог. Ему наскучила гармония райских садов Эдема, им одолела жажда власти. Кончилось тем, что он был изгнан из рая. Лишь после этого исчезает покой из царства людей и животных. Отныне все существа стали враждебны друг другу, поскольку один отважился возвыситься над остальными.

Кто вознамерился стать выше своего ближнего, тот ему уже не брат. Кто стремится к власти, тот делает своего ближнего средством, оскорбляя в нем подобие Божие. Никто не может быть одновременно товарищем и диктатором. Повелитель отделяется от целого. Но, как писал Соловьев, «истинность человека состоит в том, что он не отделяет себя от целого, что он вместе с ним». Отделение от целого – грех. (Грех и обособление имеют в языке[213] один корень.) Таково было воззрение готического человека. Русское воззрение было таковым всегда.

Сущность русского братства не в том, что люди в равной мере чем-то владеют или что они равны, а в том, что они уважают равноценность друг друга. Каждый должен быть готов видеть в своем ближнем подобие Божие, начало которого каждый таит в себе, пусть даже часто в затемненном виде. В этом заключается смысл равенства перед Богом, и в этом смысл русского понятия братства. Из чувства братства русский презирает власть. Он чувствует в ней силу соблазна. Властитель подвергается большей опасности нарушить заповеди Божии, потому что его не ограничивает человеческий закон. Тот, кто не должен отчитываться перед смертными, сможет ли дать отчет перед Богом? Поэтому безвластный человек превосходит его нравственно. В моральном плане он в более благоприятном положении. (Из этого убеждения у францисканцев исходит запрет занимать начальствующую должность. В Европе нет другой такой институции, которая была бы так проникнута русским духом, как творение святого Франциска[214].) Обладание властью – грех, все глубже вовлекающий в греховность. Глядя на своего господина, русский порою думает с тайным соболезнованием: бедный, какое же бремя властвования ты взвалил на себя; насколько труднее тебе будет спасти свою душу!

– Даже русское крепостничество сохраняло черты достоинства, свободы, добровольности. Без этого русские не смогли бы выносить столь долго татарское иго, не сломавшись под ним.

Русское отталкивание от власти – это огромное нравственное противодействие римским идеям кесаря и империи, которыми разъедены народы Европы, да и сами русские. Прежде чем они смогут очистить мир от этого яда, они должны сами изгнать из своей среды дух власти, который атакует их врожденное чувство братства с трех сторон: в образах восточноримского византизма, татарского деспотизма и диктаторского социализма. Лишь после очистительного процесса, в кровавом русле которого пребывает сейчас Россия, Третий Рим сможет с духовным оружием в руках начать наступление на цезаристский Рим. Русские против римлян, чувство братства против воли к власти, смирение против гордыни, простота против помпезности, вдохновенная любовь Божия против пафоса насилия – вот альтернативы для грядущих поколений.