Однако существует и третья версия случившегося. Прежде чем говорить с Сегюром и писать Потемкину, Джонс дал показания начальнику полиции: «Выдвинутые против меня обвинения ложные. Их придумала мать испорченной девчонки, которая несколько раз приходила ко мне домой и с которой я часто badiner[12], всегда давал ей денег, но на чью девственность я никогда не покушался. Я думал, что ей на несколько лет больше, чем утверждает ваше превосходительство. Каждый раз приходя ко мне домой, она охотно позволяла делать с собой все, что угодно. В последний раз все было, как обычно, она была довольна и спокойна, никто не пытался обидеть ее. Если кому-нибудь придет в голову проверить, не была ли она дефлорирована, я заявляю, что не являюсь автором этого деяния, и могу с легкостью доказать ложность всех обвинений». К письму прилагались письменные показания трех свидетелей, которые клялись, что девочка покинула квартиру Джонса тихо, на ней не было ни крови, ни синяков, ее платье не было разорвано, и она не плакала.
Даже если это и не являлось преступлением, в любом случае подобные отношения между нервным, одиноким мужчиной средних лет и девочкой-подростком кажутся аморальными. Никто не знал точно, что именно случилось, но Джонс был изгнан из петербургского общества. Сегюр считал, что с Джонсом сыграли злую шутку, и стоял за этим Нассау-Зиген. «Пол Джонс виновен не больше, чем я, – заявлял посол, – человек в его положении никогда не подвергался подобному унижению – обвинениям от женщины, чей муж называет ее сводницей, и чья дочь открыто пристает к мужчинам». Обвинения в изнасиловании были сняты с Джонса, но вместе с ними исчезло и предложение встать во главе командования Балтийским флотом (командование перешло к Нассау-Зигену, который вскоре проиграл морскую битву шведскому флоту). Вместо позорного изгнания Екатерина предоставила Джонсу двухлетний отпуск. 26 июня она публично протянула ему на прощание руку для поцелуя и пожелала счастливого пути.
Остаток его жизни был кратким и небогатым на яркие события. Он никогда больше не командовал кораблем и уж тем более целым флотом. Ему было чуть больше сорока, и он пережил в Париже первые годы Французской революции: ни американский посол Говернер Моррис, ни Лафайет не нашли времени увидеться с ним. Он умер 18 июля 1792 года через две недели после своего сорок пятого дня рождения от нефрита и пневмонии. После его смерти Моррис отказался выделить государственные средства для его похорон или избавить Джонса от похорон на кладбище для нищих. Вместо этого Французская национальная ассамблея, которая помнила Джонса как героя, выплатила небольшую сумму, которая была необходима чтобы похоронить его.
Столетие спустя, в 1899 году, американский посол во Франции Горацио Портер за собственный счет разыскал могилу Джонса. Он нашел его тело в свинцовом гробу на заброшенном кладбище на окраине Парижа. Когда Теодор Рузвельт являлся президентом, он с особым рвением занимался созданием американского военно-морского флота. Рузвельт отправил броненосец в Шербур, чтобы перевезти тело Джонса через Атлантику. В 1913 году, через 121 год после смерти, Джон Пол Джонс, названный основателем американского флота, был похоронен в мраморном саркофаге в склепе часовни военно-морской академии США. С тех пор каждый кадет военно-морского училища знает девиз Джонса, хотя точно неизвестно, действительно ли он произнес эту фразу: «Я еще не начал сражаться».
Летом 1791 года русская армия заставила турок сесть за стол мирных переговоров. В договоре, заключенном в Яссах, в Молдавии, в декабре 1791 года, самая главная цель Екатерины не была достигнута: турки сохранили за собой Константинополь и полумесяц по-прежнему оставался на куполе собора Святой Софии; греческая империя для великого князя Константина так и не была основана. Однако Екатерине удалось многое. Турки формально уступили Крым, устье Днепра с крепостью Очаков, а также территории, находившиеся между реками Буг и Днестр, сделав таким образом реку Днестр западной границей России. Формальное присоединение земель по договору о военной базе в Севастополе и признание турками размещенного в нем флота обеспечивало России постоянное присутствие на Черном море. Последующее создание торгового порта в Одессе предоставляло стране возможности для экспорта русской пшеницы.
Вторая турецкая война была войной Потемкина: он отвечал за стратегию, командование и снабжение. Екатерина поддерживала его. Она была более уравновешенной, в отличие от Потемкина, не подверженной частой смене настроений, его сомнениям, страхам и приступам отчаянии. Но по одиночке ни один из них не добился бы такого успеха. Когда военные действия завершились, Потемкин передал остальным генералам право проводить переговоры в Яссах и вернулся в Санкт-Петербург, где Екатерина готовилась встретить его как победителя. Но даже во время поездки на север, Потемкин продолжал переживать. Впервые за семнадцать лет Екатерина взяла себе нового фаворита, чью кандидатуру он яростно не одобрял: красивого молодого человека по имени Платон Зубов. Он был плохо образованным, пустым и жадным до денег, поместий, почестей и титулов, которых требовал не только для себя, но и для своего отца и трех братьев: все они вскоре стали графами. Самый видный мужчина при дворе и в империи начал выставлять себя на посмешище во время утренних приемов. Когда дверь в его приемную открывалась, посетители часто видели Зубова, раскинувшегося на кушетке перед зеркалом, укладывающего и пудрящего свои волосы. Он мог надевать шелковый цветной сюртук, расшитый драгоценными камнями, белые атласные штаны и зеленые туфли. Нарочито игнорируя министров, генералов, придворных иностранцев и просителей, в молчании застывших перед ним, он уделял внимание лишь своей ручной обезьянке. Когда хозяин жестом приказывал ей развлечь его, она начинала прыгать по комнате, затем подскакивала, хваталась за люстру и приземлялась на плечо одного из посетителей, снимала с него парик и начинала ерошить волосы. Зубов смеялся, и все поддерживали его.
Потемкин знал, что они с Зубовым будут соперничать за доверие императрицы. Пока он опережал фаворита: Екатерина советовалась с ним по всем вопросам, она говорила ему, что если начнется война с Польшей, то он станет главнокомандующим, однако Потемкин все равно беспокоился. Пока его карета направлялась к северной столице, он повторял про себя: «Я должен вытащить этот Зуб».
Прибыв в Санкт-Петербург 28 февраля 1791 года, Потемкин быстро показал, что его характер со временем совсем не изменился. Когда Кирилл Разумовский явился к нему, чтобы сообщить о бале, который он дает в честь Потемкина, тот встретил посетителя в старой ночной рубашке. Разумовский ответил ему сторицей, и несколько дней спустя принял князя в ночной рубашке и ночном колпаке. Потемкин рассмеялся и обнял хозяина дома.
Вскоре он вернулся к проблемам, связанным с Зубовым, которые, по его мнению, нужно было решить, чтобы, прежде всего, защитить Екатерину, а не ради собственной выгоды. Он видел, что больше не может использовать свою политическую власть, как было в случае с Ермоловым: если молодого человека и удастся отправить в отставку, то это требовалось сделать более деликатным образом. Потемкин пришел к выводу, что лучше всего будет воссоздать атмосферу их прежних романтических отношений. На удивление ему это почти удалось. В письме Гримму 21 мая Екатерина говорила о Потемкине с тем же энтузиазмом, что и несколько лет назад:
«Глядя на генерал-фельдмаршала Потемкина, можно сказать, что победы и успехи делают его еще краше. Он явился к нам с поля боя прекрасным, как ясный день, веселым, как само веселье, ярким, как звезда и блещущим остроумием. Он больше не кусает ногти, каждый день устраивает празднества, и принимает гостей с такой изысканностью и учтивостью, что очаровывает всех».
Но успех Потемкина не был полным. Екатерина явно хотела продолжать свои отношения с Зубовым. Соревнование между двумя соперниками закончились ничьей. Потемкин открыто показывал свое презрение к Зубову, который в ответ улыбался и ждал удобной минуты. Между тем, когда потребовалось оплатить счета Потемкина, Екатерина сделала это и сказала казначейству, что расходы князя Потемкина должны оплачиваться как ее собственные.
Потемкин пытался отвлечься, давая и посещая приемы, обеды и балы. Празднество, превзошедшее все предыдущие, было устроено 28 апреля 1791 года в Таврическом дворце Потемкина. Было приглашено три тысячи гостей: и всех их представили императрице, когда она приехала. Князь стоял у дверей в алом фраке с пуговицами из чистого золота и большим бриллиантом в каждой из них. Когда императрица села, двадцать четыре пары, включая двух внуков Екатерины: Александра и Константина, начали танцевать кадриль. После этого хозяин провел свою гостью через комнаты своего дворца. В одной поэты читали стихи, в другой – пел хор, в третьей – играли французскую комедию.
Под конец вечера начался бал и был подан роскошный ужин. Екатерина и Потемкин удалились в зимний сад, чтобы погулять между фонтанами и мраморными статуями. Когда во время разговора Потемкин упоминал Зубова, Екатерина ничего не отвечала. Екатерина оставалась во дворце до двух часов ночи – обычно она никогда не задерживалась так поздно на балах. Когда Потемкин провожал ее, она остановилась и поблагодарила его. Они попрощались. Переполненный чувствами, он опустился перед ней на колени, а когда поднял голову, они оба плакали. После ее отъезда Потемкин еще несколько минут стоял молча, а затем ушел в свои покои.
В пять утра 24 июля Потемкин покинул Царское Село в последний раз. Он устал, а поездка на юг утомила его еще больше. Потемкин по-прежнему переживал из-за Зубова, а Екатерина как будто не понимала, как сильно она задевала его тем, что продолжала рассказывать в письмах о своем молодом любовнике: «Дитя прислало поздравления… Дитя находит, что вы умнее, занимательнее и любезнее всех вас окружающих». Годы спустя, когда и Потемкин, и Екатерина умерли, «дитя» высказал свои истинные чувства о своем сопернике: «Я не смог убрать его с дороги, а нужно было это сделать, потому что императрица исполняла его желания прежде, чем он успевал их высказать, и боялась его так, словно он был ее законным мужем. Она любила только меня, но часто ставила Потемкина мне в пример, которому я должен был следовать. Это его вина, что мое нынешнее состояние в два раза меньше, чем могло бы быть».
Погрузившись в меланхолию, Потемкин ехал медленно – поездка в трясущейся карете была не из легких, – но затем вдруг приказал гнать лошадей быстрее. Промчавшись по пыльным дорогам через города и деревни, он прибыл в Яссы через восемь дней после того, как покинул город на Неве. Поездка подточила его и без того ослабевшее здоровье. Он написал Екатерине, что чувствует прикосновение руки смерти. У него появились симптомы малярии, которую он перенес в Крыму в 1783 году. Путешествуя по югу, он отказывался принимать хинин и другие лекарства, прописанные ему тремя докторами, которые его сопровождали; как и Екатерина, он был убежден, что лучший способ вылечиться – позволить организму самому решить свои проблемы. Вместо рекомендованной докторами диеты, он много ел и злоупотреблял спиртным. Чтобы смягчить боль, он обвязывал голову мокрым полотенцем. Когда Потемкин приехал в Яссы, его подчиненные послали за его племянницей, Сашенькой Браницкой, надеясь, что она убедит его проявить благоразумие и согласиться на лечение. Александра спешно прибыла из Польши. В середине сентября у Потемкина началась лихорадка, и он не мог унять дрожь в течение двенадцати часов. Он писал Екатерине: «Прошу отыскать для меня шлафрок китайский и прислать. Оный крайне мне нужен». Русский посол в Вене, Андрей Разумовский, в письме сообщил, что может прислать «самого первого пианиста и лучшего композитора в Германии», чтобы утешить его. Предложение было сделано, и композитор согласился, но у Потемкина не было времени ответить, и Вольфганг Амадей Моцарт не приехал.
С трудом вынося влажный воздух Ясс, Потемкин дважды уезжал за город в надежде, что там ему будет легче дышать, а затем возвращался. В Санкт-Петербурге Екатерина ждала известий и писем от него, и попросила графиню Браницкую писать ей каждый день. Ради Потемкина Екатерина изменила свое отношение к докторам и лекарствам: «Ежели нужно, прими, что тебе облегчение, по рассуждению докторов, дать может. Да, приняв, прошу уже и беречь себя от пищи и питья, лекарству противных». При поддержке Александры врачи, наконец, убедили больного принимать лекарства. Несколько дней, казалось, что он пошел на поправку. Затем лихорадка и сонливость вернулись. Заявляя, что он «горит», Потемкин требовал мокрых полотенец, пил холодные напитки и вылил себе на голову бутылку одеколона. Он просил, чтобы все окна были открыты настежь, а когда и это не смогло остудить его, потребовал, чтобы его вынесли в сад. Каждый день он настойчиво спрашивал, не было ли известий от императрицы, а когда приносили новое письмо, плакал, читал и перечитывал письмо и постоянно целовал его. Когда ему приносили государственные документы и зачитывали их, он едва находил в себе силы поставить под ними подпись. Было ясно, что он умирает; сам Потемкин тоже осознавал это. Он отказался принимать хинин. «Я не поправлюсь. Я давно уже болею… да свершится Божья воля. Молитесь за мою душу и не забывайте меня, когда я умру. Я никогда никому не желал зла. И всегда хотел сделать людей счастливыми. Я не плохой человек и не злой гений нашей матушки, императрицы Екатерины, как о том говорят». Он попросил о последнем причастии, и когда обряд был совершен, успокоился. Гонец из Москвы принес еще одно письмо от Екатерины, а также шубу и шелковый халат, который он просил. Он расплакался и спросил у Александры: «Скажи мне честно, я поправлюсь?» Она заверила его, что тот обязательно выздоровеет. Он взял ее руки и погладил их. «Какие хорошие ручки, – сказал он, – они так часто меня утешали».
Постепенно страстный, амбициозный мужчина, которому в то время было только пятьдесят два года, успокоился. Те, кто находился с ним в последние дни, видели, что он умирал в безмятежности. Он просил простить его за ту боль, которую, возможно, причинил окружавшим его людям. Ему пообещали, что передадут императрице его скромную признательность за все, что она для него сделала. Когда прибыло новое послание от нее, Потемкин снова расплакался. Он согласился принять хинин, но не смог удержать его в руках. Он начал терять рассудок и часто впадал в забытье. Потемкин чувствовал, что задыхается. Он написал Екатерине: «Матушка, как же я болен!» Он попросил перевезти его из Яссы в Николаев – воздух там был прохладнее, и это могло пойти ему на пользу. Перед тем как отправиться в путь, он продиктовал записку Екатерине: «Матушка Всемилостивейшая Государыня. Нет сил более переносить мои мучения. Одно спасение остается оставить сей город, и я велел себя везти в Николаев. Не знаю, что будет со мною».
В восемь часов утра 4 октября его отнесли в карету. Потемкин проехал несколько миль и сказал, что не может дышать. Карета остановилась. Когда Потемкина занесли в дом, он уснул. После трех часов отдыха, он бодро общался до полуночи. Потемкин попытался снова заснуть, но не смог. На рассвете он попросил продолжить поездку. Процессия проехала лишь семь миль, когда он приказал остановиться. «Вот и все, – сказал Потемкин. – Некуда ехать! Выньте меня из коляски: я хочу умереть на поле!» На траве расстелили персидский ковер. Потемкина положили на него и укрыли шелковым халатом, который ему прислала Екатерина. Все искали золотую монету, чтобы закрыть ему глаз в соответствии со странной традицией, но так и не нашли. Один из сопровождавших казаков предложил медную пятикопеечную монету, ей и закрыли ему глаз. В полдень субботы пятого октября 1791 года Потемкин умер. Императрице доставили послание: «Светлейший князь покинул эту землю».
В пять часов вечера 12 октября гонец принес новость в Зимний дворец в Санкт-Петербурге. Екатерина пришла в отчаяние: «Теперь не осталось никого, на кого я могла бы положиться! – воскликнула она. – Кто заменит Потемкина? Теперь все будет иначе! Он был настоящим дворянином». Шли дни, а ее секретарь лишь писал в своих отчетах: «Слезы и отчаяние… слезы… и снова слезы…»
69