Адмирал удивлённо посмотрел на меня, видимо, задаваясь вопросом, не коллекционирую ли я наручники и кожаные ремни.

— Хм. Отчего вы так стремитесь на казнь, Прохазка? Интересуетесь такими вещами? Сам я всегда старался этого избегать, с тех пор как лейтенантом на миноносце вынужден был присутствовать при повешении одного из членов экипажа, зарезавшего вагоновожатого в Заре. Если хотите моего совета — оставьте это полицейскому департаменту, им это доставляет удовольствие.

— Смею заверить, казнь не представляет для меня никакого интереса, герр адмирал. Просто мы с однополчанами... эээ... возмущены подлым вероломством этого человека в отношении императора и короля и его низким предательством Австрийского императорского дома.

— Вы... что?

— Возмущены его предательством, герр адмирал. И мы убеждены, что когда эта свинья получит по заслугам, должны присутствовать представители и армии, и флота, чтобы увидеть, как свершится правосудие.

— Но бога ради, Прохазка, насколько мне известно, этот ваш итальянец — австрийский подданный только в самом формальном смысле слова. Чёрт побери, если мы станем расстреливать каждого, кто уклонился от службы в австро-венгерской армии и покинул эту страну за прошедшие тридцать лет, всем военным заводам придётся сверхурочно производить боеприпасы. Я сказал бы, что примерно две трети американской армии формально — австрийские подданные. Да, как командующий округом, я согласен, что этот тип заслуживает расстрела, но как моряк и понюхавший пороху солдат Австрийского императорского дома, должен сказать, что это отвратительно. Я считаю, что военные ищут жертвы для устрашения остальных, и откровенно говоря, меня удивляет, что вам, молодым, хочется участвовать в этом жалком фарсе. Проклятые войны разрушают всё, что нам было дорого. Даже молодые офицеры становятся теперь педантами и доносчиками — не лучше кучки пруссаков. Честно говоря, от кавалера ордена Марии Терезии я ожидал большего. Ну ладно, получайте...

Он презрительно нацарапал что-то на листке бумаги.

— Вот ваше проклятое разрешение, подавитесь. Увидите, как какого-то несчастного привяжут к столбу и расстреляют, и второй раз смотреть на это вам не захочется.

И вот мы стоим на плацу в ожидании, подкрепившись лишь глотком из фляжки Мейерхофера. Я посмотрел на часы — шесть десять. Нам сказали — в половине седьмого. Может, они приедут позднее, если вообще появятся? Что, если они приедут раньше? На лекциях по тактике в Военно-морской академии нам всегда говорили, что военные операции следует планировать по меньшей мере на семьдесят пять процентов, а около двадцати пяти процентов оставлять на волю случая. Дрожа от холода тем ранним утром, я начинал подозревать, что мы отличным образом инвертировали эту пропорцию.

Наконец мы услышали лязг и скрежет мотора грузовика, с трудом преодолевавшего последние повороты петляющей зигзагами дороги от Триеста. В нём ехала расстрельная команда — десять юных, жалко выглядящих солдат во главе с лейтенантом, лицо которого выдавало желание оказаться в любом другом месте, где угодно, только не здесь и не сейчас.

За грузовиком следовал автомобиль с печально известным майором Бауманном, которому всегда нравилось присутствовать на казнях своих жертв, и капитаном из канцелярии военного суда.

Их сопровождал военный капеллан с двумя золотыми полосками на манжетах сутаны и военврач с чёрным саквояжем — полагаю, чтобы удостоверить смерть. Группа рабочих только что закончила устанавливать на каменистом плацу столб и провела белую черту в десяти шагах перед ним.

Последним, немного позади остальных, прибыл второй грузовик. Он с грохотом остановился, два солдата, вооружённых винтовками с пристёгнутыми штыками, вышли и откинули борт. В грузовике сидел главный герой представления, в наручниках, в сопровождении ещё четырех солдат. Ему помогли спуститься из грузовика, не особенно любезно.

Он выглядел бледным и измученным — видимо, Бауманн и его подручные применяли свои обычные методы даже к тем заключённым, которые сознавались во всём с самого начала. Но я видел, что даже почти наголо остриженный, в залатанной пехотной форме на несколько размеров больше, чем нужно, майор ди Каррачоло всё же держится с достоинством и выправкой настоящего офицера. Я снова взглянул на часы.

Уже шесть семнадцать. Мы с Мейерхофером прислушивались, пытаясь уловить любой непривычный звук, но до сих пор нам удалось различить только шум города внизу, пробуждавшегося, чтобы встретить ещё один день войны — свистки локомотивов на товарной станции и заводские гудки. И конечно, постоянный приглушённый грохот артиллерии вдалеке, на Карсо.

Начиналась процедура исполнения приговора. Я только однажды присутствовал на казни — моей собственной, в форте посреди Аравийской пустыни в 1915 году, когда туркам взбрело в голову повесить меня как шпиона. Но сейчас я впервые наблюдал эту процедуру как свидетель, и это лишь увеличивало мое глубокое отвращение к смертной казни.

Убить человека в бою не слишком трудно — я уже много раз это делал, и мне наверняка предстоит не раз сделать это снова. При этом обычно нет времени рассуждать, изобретать лучшие причины, чем ту, что противник неизбежно убьёт тебя, если ты не убьёшь первым. В процедуре, которую я наблюдал тем утром, самым гадким стало то, что всё выполнялось хладнокровно и обдуманно. Они делали это в тысячу раз отвратительнее и подлее, чем самый отпетый мерзавец, всаживающий в драке нож в спину хозяину пивнушки.

Сначала промаршировал расстрельный взвод, одного за другим солдат по команде направляли к грузовику, где они брали заряженные винтовки. В двух из десяти были холостые патроны, так что новобранцы могли впоследствии утешаться, думая, что это не его пуля сразила беззащитного человека — на самом деле слабая отговорка, ведь каждый, кто когда-либо стрелял из армейской винтовки, сразу почувствует разницу в отдаче между боевым патроном и холостым.

Эта часть представления завершилась, пленного вывели и привязали к столбу. Потом, к моему удивлению, к нему подошёл доктор с чёрным саквояжем, вытащил стетоскоп и расстегнул китель ди Каррачоло. Врач приложил инструмент к груди смертника, потом пощупал его пульс.

— Что он делает?— прошептал я Мейерхоферу.