— Музыка войны, герр лейтенант, оркестр битвы. Судя по звуку, это был двадцатисантиметровый. Вы к этому совсем скоро привыкнете, так что замечать перестанете...— Он встревоженно умолк. — Тихо, — прошептал он, — что это?

Я снова обрел слух и понял — то, что я принял за звон после взрыва, на самом деле голоса, звучащие неподалёку. Говорили на итальянском, и довольно громко. Мы сосредоточенно слушали. Кажется, там, в воронке рядом с обломками аэроплана, атакующие оставили двоих солдат для охраны — до наступления ночи и прибытия трофейной команды. Судя по голосам — пожилой резервист и юнец-новобранец.

Кто бы это ни был, с их стороны, конечно, неблагоразумно разговаривать так громко средь бела дня, когда хищники вроде Фримла и его людей бродят по полю боя. Фримл присел, напрягшись как кошка, преследующая птицу. Он медленно вытащил гранату из вещмешка, потянул чеку у основания ручки, подождал несколько мгновений, которые показались мне вечностью — и бросил ее изящной дугой куда-то вдаль. Прозвучал приглушенный взрыв с облаком белого дыма, потом на какое-то время настала тишина.

Потом раздались стенания. Это было невозможно слушать. Похоже, что пожилого резервиста убило на месте, но юнец был еще жив. Если в кино показывают людей, которые сгибаются, падают и лежат неподвижно, ни секунды не сомневайтесь, что это лишь приукрашенная идея Голливуда о смерти в бою.

В действительности в шестидесяти или семидесяти килограммах мышц, крови и костей имеется большой запас жизни, даже когда их взорвали, опалили огнем и пронзили сотней осколков раскаленного металла. Началось всё с молитв Святой Богородице, затем Богу, Иисусу и святым, затем призывы к собственной матери. После второй гранаты крики стали лишь громче, пока наконец не перешли в стон, затем совсем прекратились.

— Ладно, — сказал Фримл, — нам сейчас лучше возвращаться. Я не хотел использовать вторую гранату. Итальянцы скоро вызовут на нас артиллерию, если заметили дым. Пойдемте. Выбирайтесь и следуйте за мной.

Итальянцы действительно увидели взрывы гранат: первый снаряд прилетел, когда мы только покинули воронку. После этого у меня остались лишь весьма туманные воспоминания о событиях, поскольку вокруг рвались снаряды, а мы как безумцы прыгали от воронки к воронке. Мы скатились в старую траншею и полубегом, полуползком продвигались по ней, спотыкаясь. И я благодарен всем сердцем, что у меня не было времени присматриваться.

Наконец мы нашли вход в туннель под колючкой, который Фримл и его спутники использовали для вылазок, и поползли по нему на животах, как кролики в зарослях утесника. Казалось, что уже прошло несколько часов, когда мы, наконец, услышали окрик австрийского часового.

Мы были в безопасности. Наши хозяева — девятый батальон Четвертого имперского и королевского пехотного полка, "Хох-унд-Дойчмайстер", выходцы из Вены. Я уже видел старых Дойчмайстерс в 1913 году, гордо марширующих по Рингштрассе на большом параде в честь столетия битвы при Лейпциге. Это был другой мир, и они были другими людьми.

Старая австро-венгерская армия отличалась от остальных армий Европы отсутствием полков гвардейской пехоты. Однако австрийские военные обычно признавали, что четыре тирольских кайзеровских егерских полка являлись элитными, а после них Дойчмастерс был самым лучшим полком пехоты, сформированным из лучших призывников каждого набора.

Все они давно сгинули, погибнув в Польше и Сербии. Их ряды пополнялись уже несколько раз, и Дойчмайстерс из 1916-го были убогой пародией на своих предшественников предыдущих двух лет: тщедушные, недоедающие и совсем юные призывники из серых трущоб венских предместий.

В потрепанной военной форме они выглядели крайне жалко, даже с поправкой на то, что уже так много времени провели в окопах Карсо.

Как я заметил, одно из главных тревожных последствий пребывания на передовой — все похожи друг на друга как близнецы: безжизненные, перекошенные лица и глубоко запавшие глаза. Видимо, батальон удерживал этот участок без отдыха с начала августа, его потери возмещались подкреплениями по ночам или когда ослабевал артобстрел.

У находившихся здесь с начала шестого сражения при Изонцо (примерно треть батальона) был тот самый особенный остекленевший взгляд — результат долгого пребывания на фронте.

Моя вторая жена Эдит была медсестрой во Фландрии в 1917-м, и она рассказывала об ужасающих контузиях, когда люди полностью с ходили с ума, как бедняга Шраффл. Но судя по наблюдениям во время недолгого пребывания в траншеях на Швиньяке, мне кажется, все выжившие на передовой в той войне, должно быть, получили легкие нарушения психики. Кроме всего прочего, в ушах стоял отвратительный шум.

Как мне кажется, во Франции грохот взрывов хотя бы приглушался почвой. Здесь, на плато Карсо, снаряды взрывались прямо среди скал, с ярко-желтой вспышкой и сильным, резким ударом, от которого голова звенела, как поминальный колокол. Это сводило с ума; невозможно вынести, если не отключать мозг и не выполнять все действия автоматически.

Адъютант батальона "Дойчмайстер", которому нас передал Фримл, с самого начала был с нами очень учтив. Он поздоровался со мной раньше, чем я его узнал — молодой офицер по имени Макс Вайнбергер, сын венского музыкального издателя. Мы встречались однажды, в конце 1913 года, на одном из литературных вечеров моей тёти Алексии, но теперь я не смог его узнать, серого от пыли и фронтового изнеможения.

Он сказал, что теперь, на начало августа, он — единственный, оставшийся в живых из командного состава девятого батальона. Но всё же он нашёл время организовать нашу отправку в тыл, вместе с партией пленных, захваченных после недавней атаки на окопы.

Я заметил, что он заботится об их благополучии и поставил трех часовых у блиндажа. Я счел это излишним, поскольку пленные не выказывали никакого желания бежать, скорее наоборот, были рады убраться подальше от войны.

— Это не для того, чтобы они не сбежали, — доверительно сказал он мне. — Они здесь, чтобы защитить говнюков от Фримла и его банды. Позавчера мы загнали двадцать человек в блиндаж, собирались забрать их, когда откроют заградительный огонь, а один из людей Фримла бросил туда гранату, просто так, поразвлечься. Потом он по-свински ухмыльнулся во весь рот и сказал, будто уронил случайно. Я собирался его арестовать, но Фримл поднял шум и заявил, что у полковых офицеров нет власти над Штосструппен... — он улыбнулся, — и тем более когда они грязные евреи вроде меня.