Задыхаясь и в замешательстве забыв про страх, я быстро взвёл пулемёт Шварцлозе и дал пару очередей, удерживая их на расстоянии, пока Тотт разворачивал по ветру нос аэроплана и давил на рычаг газа.

Пока мы в болтанке набирали высоту, вокруг свистели пули. Вопреки всем ожиданиям, нам удалось это сделать — мы нашли остатки рации и подобрали достаточно обломков, чтобы убедить самого упертого офицера контрразведки — эта штуковина разбилась вдребезги, никто и никогда не сможет определить, как она работала.

Вскоре выяснилось, что это была самая простая часть нашей затеи. Едва мы поднялись в воздух и направились к Лисертским болотам, как итальянская зенитная артиллерия снова взяла нас на прицел. На этот раз они не намеревались позволить нам вырваться.

Мы пролетели над разбитыми, лишёнными крыш зданиями Монфальконе, направляясь к краю плато Карсо, в безопасное место — к нашим рубежам среди холмов к северо-востоку от города. Вокруг рвались снаряды. Потом случилось неизбежное— вспышка и сильный оглушительный удар в правый борт, что-то врезалось мне в плечо.

Когда я пришёл в себя, а Тотт снова выровнял аэроплан, я увидел, что нижнее правое крыло раздроблено и превратилось в клубок планок и лохмотьев обшивки. Кроме того, фюзеляж и крылья изрешечены осколками снаряда. Один из осколков, как я позже узнал, прошёл через плечо моей лётной куртки и слегка задел кожу под ней, оставив слабый коричневый след от ожога, который у меня остался и по сей день.

Но это еще не самое худшее — двигатель захлебывался, пар и кипящая вода с шипением вырывались из радиатора над верхним крылом. Мы уворачивались от обжигающих брызг, а Тотт изо всех сил пытался удержать аэроплан в воздухе. Мы теряли высоту, а впереди на нас надвигался голый и низкий известняковый хребет мышиного цвета. Камни были испещрены воронками от снарядов и покрыты тёмными полосами проволочных заграждений.

Мы приближались к печально известному горному кряжу Швиньяк. Этот Швиньяк, на словенском — что-то вроде "Холм-свинья", и в самом деле изрядно походил на спящую свинью. Вряд ли он мог кого-нибудь заинтересовать перед войной — просто пустынный, разрушающийся известняковый хребет, такой же, как сотни других гребней на плато Карсо— унылая куча камней, да кустарник, едва способный обеспечить пропитание стаду тощих коз.

Но с начала 1916 года за это место шли самые ожесточенные бои на австро-итальянском фронте, его постоянно бомбардировали и перезахватывали, и линия фронта перемещалась вверх-вниз по пустынным склонам.

Австрийский оплот на северном краю Карсо, Монте-Сан-Микеле, был взят уже неделю назад, но южный оплот здесь, на краю Адриатики, стоял твердо, к сильному неудовольствию генерала Кадорны, который явно намеревался захватить наши позиции — холм 144, Швиньяк и Дебели-Врх — и обойти австрийцев с фланга.

Таким образом, мы с Тоттом угодили в одну из самых горячих точек европейской цивилизации 1916 года. Оставался единственный вопрос: сможем ли мы достаточно долго удерживать "Ллойд" в воздухе, чтобы приземлиться на нашей стороне?

Ответ оказался таким: почти, но не совсем. Двигатель заглох, когда мы пересекли итальянские передние траншеи, и мы наконец ударились о землю, пролетев приблизительно две трети нейтральной полосы, как раз перед первой полосой наших проволочных заграждений.

Сначала я решил, что нам это не сильно поможет, услышав пугающе оглушительный хруст разламывающегося шасси аэроплана, а днище заскользило среди нагромождения скал, которые в этих краях считались землей. Думаю, на самом деле нас спас удар о внешний ряд колючей проволоки, остановивший нас, как тормозной трос на палубе авианосца, прежде чем мы успели проскользить довольно далеко на разваливающемся на куски аэроплане.

Во всяком случае, я помню лишь резкий толчок при торможении, потом — как меня отбросило от Тотта, и мы вдвоем перелезли через борт с порезами, синяками и ушибами, но в целом невредимые, и нырнули в укрытие в ближайшую воронку, когда вокруг засвистели первые пули.

В воронке мне тут же инстинктивно захотелось выкарабкаться обратно, невзирая на трескотню пуль наверху. Даже под градом свинца в двух метрах над головой было потрясением обнаружить, что воронка уже занята.

Что касается ее обитателя, он, по-видимому, не возражал против вторжения и лишь приветственно ухмылялся. С первого взгляда было очевидно, что он находится тут уже довольно долго. Однако я всегда считал удивительным, как быстро человек привыкает к тому, от чего в других обстоятельствах покрылся бы мурашками отвращения. И это вдвойне верно, если (как в нашем случае) приподнять голову над краем воронки, чтобы поискать другое укрытие, определённо означало тут же этой головы лишиться.

Мы с Тоттом быстро сошлись во мнении, что в целом мертвые менее опасны, чем живые, и устроились поудобнее, стараясь не смотреть на нашего компаньона, лежащего на спине у противоположного края, уставившись пустыми глазницами в безоблачное голубое небо. Думаю, это был итальянец, но не уверен.

Обе армии носили серую форму, наша — слегка синеватого оттенка, а их — зеленоватого, но месяцы солнца, дождя и пыли давно уже стёрли эти различия. В любом случае, я не собирался проводить посмертное расследование — в покойниках есть молчаливая завершённость, от которой такие мелкие вопросы, как национальность, делаются смешными.

Я обдумывал наше положение. Мы оба пережили крушение невредимыми, и я предполагал — если на оставшиеся дневные часы мы скованы вражеским огнём, то, должно быть, ниже по склону наши люди так же удерживают итальянцев, так что до нас они не доберутся.

Когда мы только заползли в воронку, рядом разорвался небольшой снаряд, но с тех пор было тихо, из чего я заключил, что противник будет ждать до темноты, а затем вышлет наряд, чтобы снять с обломков аэроплана всё, представляющее хоть какой-то интерес. Я к тому времени намеревался поджечь его и уйти.

А пока нам предстояло просто лежать в воронке под обжигающим солнцем и с трупом за компанию, считая часы до заката.