Это само по себе уже было достаточно плохо, но когда я рассказал ему, что мы бомбардировали дирижабль радиоустановкой, его и так обычно бледная физиономия приняла синюшно-белый оттенок рыбьего подбрюшья.

— Вы... вы... что? — пролепетал он, ошеломлённо заикаясь.

— Осмелюсь доложить, я сбросил на него радиоустановку. Я расстрелял в эту штуку пять обойм, но безрезультатно. Больше мы ничего не могли сделать, разве что протаранить его. Но в чём проблема? Уничтожение вражеского дирижабля несомненно стоит рации по любому обменному курсу.

— Что значит «стоит рации», вы, ненормальный! Этот радиотехнический прибор был сверхсекретной единицей оборудования, бесценной для врага. А вы взяли и бросили его на их территории! Боже милостивый... Вы понимаете, что вас могут отдать под трибунал за разглашение противнику военной тайны?

Я попытался уверить его, что после падения с высоты примерно три тысячи метров такой хрупкий предмет, как рация, практически взрывается от удара, превращаясь в тысячу неопознаваемых фрагментов. Но его это не убедило — к несчастью, он припомнил случившийся в мае странный инцидент, когда офицер-наблюдатель Тотта, бедный лейтенант Розенбаум, свалился примерно с такой же высоты, приземлившись в оранжерее женского монастыря в Гёрце, мёртвый, но без единой царапины. Краличек помолчал некоторое время, неодобрительно разглядывая меня сквозь очки. Наконец, слабая самодовольная ухмылка вернула некоторый цвет его лицу.

— Герр линиеншиффслейтенант, — сказал он самым напыщенным тоном, — дорогой герр линиеншиффслейтенант, должен сообщить, что у вас очень серьёзные неприятности. И у вас есть только один выход. Я задержу свой отчёт об этом постыдном инциденте при условии, что вы и цугфюрер Тотт при первой же возможности вылетите и попытаетесь найти обломки рации. Если вам удастся вернуть её, даже разбитой, тогда Военное министерство, возможно — подчёркиваю, лишь возможно — удовлетворится тем, что взыщет с вас её стоимость, эээ, дайте подумать... Семь тысяч пятьсот восемьдесят крон. Если же вам не удастся её найти — боюсь, мой отчёт о её потере будет отправлен в штаб Пятой армии самое позднее завтра вечером. Вам ясно?

Я возразил, что это совершенно нелепое задание. Не говоря даже об опасностях приземления близ границы, в тылу врага, я не имел представления, где выбросил рацию, где-то плюс-минус километр, а если бы даже имел — она либо разбилась на бесчисленные осколки о скалы Карсо, либо потонула в глубоких болотах Изонцо.

Однако война есть война, и приказ командира есть приказ, особенно если он подкреплен угрозой военного трибунала. Так что на следующее утро с первыми лучами солнца мы с Тоттом отправились с аэродрома Капровидза на задание, выглядевшее самым опасным за всю мою трехнедельную карьеру офицера-наблюдателя.

Сравнив наши воспоминания о вчерашних событиях и сверив их с картой, мы в конце концов сузили зону поисков до двух квадратных километров болот и пастбищ между городом Монфальконе и рекой Изонцо, к югу от дороги на Червиньяно. Мы смогли связаться по телефону с несколькими передовыми наблюдательными постами, и они более или менее это подтвердили, вместе с впередсмотрящими с "Праги", которые определили наше местоположение, завидев рядом с дирижаблем.

Даже после этого я не надеялся в утро не найти ничего, кроме смерти или плена. Район поисков был всего в паре километров от итальянских позиций, и, несомненно, там будет полно солдат и пушек.

Лучшее, на что мы могли рассчитывать, что абсолютное, неприкрытое нахальство нашей миссии — лететь средь бела дня на сверхнизкой высоте над территорией врага — это так ошеломит итальянцев, что собьет им прицел.

Мы пересекли линию фронта восточнее Градиска-д"Изонцо, воспользовавшись утренним туманом, затем широким полукругом повели "Ллойд" на пастбище в слабонаселенном болотистом районе к югу от Червиньяно.

Там мы прождали почти до десяти утра, когда солнце уже разгоняло с равнин последние клочья тумана, затем снова взлетели и зашли на Монфальконе с запада, держась на низкой высоте и надеясь сойти за итальянский аэроплан, если нас заметят. Вот тут и началось веселье. Первые два пролёта над зоной поисков прошли благополучно — за исключением того, что я не увидел и следа рации, обшаривая землю под нами через бинокль.

Но в третий раз, прочесывая южное направление, мы прошли над палаточным лагерем, и какой-то часовой заметил чёрные кресты под нашими крыльями. Они открыли огонь, среди палаток внезапно замелькало множество ярких маленьких вспышек.

К ним присоединились пулемёты, посылая в нашу сторону трассирующие очереди, а вскоре полёт уже сопровождали взрывы и клубы дыма от зениток. Пока зенитчики определяли дальность, рвущиеся вверху и впереди снаряды швыряли нас из стороны в сторону, как мальчишки на улице пинают пустую консервную банку.

Затем я увидел её, прямо посреди поля: помятая, деформированная металлическая коробка, размером и формой похожая на нашу рацию. Я дал сигнал Тотту развернуться и садиться.

Даже по высоким стандартам Тотта это был великолепный образец пилотажа — развернуть аэроплан и посадить его под огнём, в квадрате размером примерно сто на сто метров.

Я могу лишь предполагать, почему мы остались в живых — то ли итальянские артиллеристы решили, что подбили нас, то ли подумали, будто мы сошли с ума. Во всяком случае, их огонь ослаб достаточно надолго, чтобы я сумел выбраться из кабины и подбежать к металлическому ящику.

Действительно, это были остатки рации. Корпус разбился от удара, а его содержимое разлетелось в радиусе добрых пятидесяти метров. Я увидел одну чудесным образом уцелевшую радиолампу и металлическое основание другой.

Я знал о радиоустановках достаточно, чтобы понимать — эти лампы действительно представляют интерес для вражеской военной разведки, так что я подобрал их и побежал обратно к "Ллойду". Он был наготове, двигатель молотил на холостом ходу. Едва я добрался до аэроплана, на краю поля появились первые итальянские солдаты. Они закричали, потом стали стрелять.