— Полевая полиция остановила машину на лётном поле в Цешине и допросила их. Все в Вене сейчас на нервах, конечно же... Ах, неужели вы не слышали? Вчера утром кто-то застрелил премьер-министра в кафе "Майсль унд Шаден". Город полон слухов о немецком путче, хотят избавиться от Карла, а старый император умирает. Во всяком случае, допросили их обоих, и оказалось, что Конрад писал ей каждый день войны бесперебойно.

— Весьма разумно с его стороны, — сказал я. — Как я слышал, он увел ее у другого мужчины и наверняка беспокоится, как бы она не проделала то же самое и с ним, стоит ему отвернуться.

— Вполне возможно. Как бы то ни было, он отсутствовал в Цешине неделю, инспектируя Тирольский фронт, письма накопились, и он отправил вас: специальная экспресс-доставка за счет Военного министерства. Конрад любит подобные небольшие излишества. Жаль, что ваш пилот расстался с жизнью из-за этих писем. — Майор собрался уходить. — В общем, мне очень жаль и так далее. Вас возмутительно дезинформировали, но мы ничего не можем с этим поделать. Даже если бы мы могли отдать собственного начальника штаба под трибунал за неправомерное использование личного состава и имущества, это не вернет вашего венгерского приятеля. Простите.

Он удалился, и вошел гауптман Краличек. Когда он сел, внезапный прилив желчи наполнил мое горло: ненависть ко всем фельдмаршалам, генералам и штабным крысам, которые расплескивали человеческие жизни как воду, чтобы утолить собственное тщеславие. Я пристально посмотрел на одутловатое, самодовольное лицо Краличека, и что-то во мне перемкнуло.

— Герр командир, я хочу подать заявление.

— Что такое, герр шиффслейтенант?

— Хочу перейти из этого подразделения и покинуть австро-венгерские ВВС. Мне все равно куда: на подводные лодки, в траншеи самой ужасной линии фронта — мне теперь все равно.

Он моргнул за стеклами очков.

— Храбрость покинула кавалера ордена Марии Терезии. Я понимаю — ВВС слишком для него опасны. И каковы причины требовать перевода, скажите на милость? Я не могу просто написать в бланке "трусость", знаете ли.

Я постарался сохранить спокойствие.

— Я требую перевода, чтобы находиться как можно дальше от такой мерзости, как вы: командира авиаторов, который, насколько мне известно, ни разу не летал на аэроплане, чей единственный талант — разводить бюрократию и отправлять храбрецов на смерть ради графиков на миллиметровке.

— Попридержите язык, Прохазка, такие разговоры попахивают трибуналом, и я вправе... вправе потребовать от вас удовлетворения.

Я заметил, как дернулось его лицо, когда он произносил эти слова.

— Герр командир, вы, как и я, конечно, в курсе, что устав запрещает офицеру в военное время вызывать командира на дуэль. Иначе вас бы уже давно не было в живых.

— Это возмутительно! Вы, очевидно, расстроены.

— Покорнейше сообщаю, что, если я и расстроен, герр командир, это вызвано тем, что я видел, сколько человеческих жизней потрачено бесцельно за прошедшие три месяца. На самом деле мне просто сообщили, что моего пилота послали на смерть от переохлаждения и ран на леднике высоко в Альпах, чтобы жена фельдмаршала могла получить пакет писем на день раньше, чем по почте. Это мне не нравится, и я не хочу больше в этом участвовать.

— Чушь. Ваша обязанность состоит в том, чтобы выполнять любые задачи, поставленные командованием. Приказ есть приказ. Так или иначе... — Он хмыкнул. — Мне непонятно, из-за чего такой переполох. Ваш пилот был всего лишь рядовым...

Как мне рассказывали впоследствии, когда в кабинет ворвался ординарец, то обнаружил, что я стою на коленях на груди Краличека, схватив его за горло и выжимая из него жизнь, одновременно колотя его головой по полу. Еще пять секунд, сказал офицер-медик, и я бы, вероятно, попал под трибунал по обвинению в убийстве. Я лично ничего не помню, только слепой, убийственный животный гнев, какого я никогда не испытывал прежде или потом.

Мне приходилось убивать в бою и предстояло делать это снова, но никогда меня не переполняло такое явное и неотвратимое, почти исступлённое желание лишить человека жизни. Сжимая горло Краличека, я видел перед собой не его отвратительные черты — я видел юное, мертвенно-бледное лицо убитой горем Магдалены, стонущего в бреду Тотта со стекленеющим взглядом на том проклятом леднике, легкий нервный тик самодовольного Конрада фон Хетцендорфа, ухмылку тлеющего обгорелого черепа Ригера в мой первый день в Капровидзе — всех безликих, беспомощных жертв всеобщего помешательства, называемого войной.

Конечно, разразился ужасный скандал. Кавалер ты ордена Марии Терезии или нет, война или не война, большинство армий в мире тогда, да наверняка и сейчас, сочло бы попытку задушить командира весьма серьёзным нарушением дисциплины.