Я подумал (мне свойственна некая склонность к черному юмору), что я бы тоже мог в виде пароля сунуть Дане под дверь листок с моей телкой.

Ну ничего, совсем ничего общего не было у меня с коровами, быками, боем быков, коровьим бешенством. Что могло обозначать сие? Какие ассоциации вызвать? «Смерть коровам» (старый лозунг), намеки на красный свет, якобы презираемый быками? Телячий восторг?

Но за невинным рисунком, как я убедился, скрывалась сжатая в граненую сталь смерть…

Я запер дверь, вспомнил о вахтере Николаиче, вернулся, добрал денег, опять вышел на лестничную площадку и задумался о внезапных нападениях и самообороне. Но у меня не было ничего. Я, правда, знал одного человека, мне обязанного, который мог бы кое-чем снабдить вместе с возможностью получить пять лет тюрьмы за ношение оружия. Но опять я, психиатр, действовал в силу необычных обстоятельств как частный сыщик, причем пока мне вовсе не нужна оказывалась собственно психиатрия… хотя рабочая, постоянная наблюдательность у нас в крови и где-то уже отложились всякие впечатления и автоматически почти сделаны предварительные выводы. Я ведь, скажем, набросал для себя плоский пока и грубый портрет убийцы, и — каждое новое впечатление — как растушевка, как уникальная родинка на скуле… Я знаю, что это глуповатый, жестокий, склонный к заумной или примитивной символике убежденный маньяк. И могу уже сейчас расписать на целой странице, почему я так Думаю. Я видел работу его рук (коробка со «скелетом» и рисунок), я знаю, что он может убить десяток невинных людей (попытка в Гаграх), я свидетель почти при мне совершенного сегодня Двойного убийства и сам расследовал убийство Худур…

Я и не заметил, что оказался вовсе не в конце улицы Плющихи, а на пути к Маросейке. И уж коли так, то (сама судьба вела) следовало зайти к тайному приятелю, который в этот час вполне мог быть дома.

В конце концов, потеряв полчаса, я обретал мощь, достойную Даниного защитника… вот деньги… да, я даже не заметил вахтера Николаича.

Приятель Коля оказался дома. Однако сидеть мне пять лет за «ношение». Сама судьба велит.

— А ты хорошо подумал? Учти, отпечатков моих на нем нет, если что, я ничего не знаю. Я больше одной штуки таких в доме не храню. Все усек?

— А что это?

— А уж что есть. Браунинг. Милый «бэби». Длина десять сантиметров, ширина пять с половиной. Калибр шесть, тридцать пять. Но патроны мощные. Конечно, он и потерт и поцарапан. Он раза в два тебя старше. Но я его, имей в виду, пробовал. Бьет дай бог! Сколько? Триста пятьдесят. (Естественно, баксов.) И то это как другу. За него любитель все пятьсот даст.

Браунинг весил как мой серебряный портсигар и занимал на ладони даже меньше места. «BABY» значилось на рукоятке. Год выпуска — 1926. Не вдвое старше, но весьма…

Но он мне понравился. Везет на «микросы». В тот раз…

— Деньги взял? А то отпечатков наляпал, а…

— У меня с собой триста. И мелочь. А мне на дорогу надо.

— Вот пришибут тебя, ты же не зря за пушкой-то прибежал, да и рожа перепуганная, а кто пол ста отдаст? Завещание написал?

Я вдруг вспомнил:

— Коль! У меня с собой «Ф-I»! Не знаю, сколько стоит, но как бы в залог.

— Ничего себе залог!

Коля разглядывал безбоязненно извлеченную мною из сумки гранату.

— Спеленал ты? Да тут обратно чеку вставить… веревочки-то вернуть? Да ладно, без тебя распеленаю. Да, такая полсотни стоит. Беру. Ну, давай. Может, мне позвонить, ребят тебе прислать, коли так наехали на тебя? Ну, как знаешь. Тут триста? Ну, смотри. Возвращайся живым, Андрюша!