— Нужно провести опознание, — предложил Коломиец. — Вдруг кто признает…

Труп выставили на улицу, но это ни к чему не привело: ни бойцам «Беспощадного», ни местным жителям застреленный знаком не был.

— Рожа не крестьянская, — высказывали предположения бойцы из бывалых. — И шрам старый. Вояка, не иначе.

— Беляки подослали, к бабке не ходи.

— Да могут и бандиты быть. Их тут по лесам шлындает без меры. Дезертиры, уголовники и прочая пакость…

Последние из отправившихся в погоню бойцов вернулись на рассвете с пустыми руками.

— Не иначе, кто-то с ними был, кто места здешние знает, — поделился мыслями старший, командир второго взвода Супрунов. — Куда-то они нырнули по-хитрому. Или где-то путь срезали.

Семенов приказал ещё раз неспеша прочесать окрестности. Он не верил в нападение белых, да и у бандитов не могло быть редких на фронте кольтов. И потом, зачем им убивать командира эскадрона? Нет, за всем происшедшим виделся другой след… Перед глазами стояла исполненная пьяной злобы физиономия Клюквина. Но никаких доказательств его причастности к нападению не имелось.

Днем прискакали из полка — Горюнов с двумя помощниками: все в черных кожанках, фуражках, с маузерами и прожигающими всех насквозь глазами.

Они и опознали убитого.

— Петр Воронин это, прозвище Челюсть! — мельком глянув, сказал чекист. — В Волчьей сотне у Шкуро был начальником разведки, головорез каких мало! Потом его свои же расстрелять хотели, он и ушел в бандиты. Они, паскуды, по зажиточным хуторам шастали и целые семьи вырезали! И вон где оказался… Ты его?

— Я, — кивнул Семенов.

— А не знаешь, чего он к тебе пришел? — остро глянул Горюнов. — У тебя же поживиться нечем!

— Не знаю, — пожал плечами комэск. Пьяная рожа Клюквина как-то не совмещалась с убитым белобандитом.

— Ну и ладно, — махнул рукой Горюнов. — Что заслужил, то и получил!

Отдых затягивался, и это было непривычно. Семенов в очередной раз проснулся на рассвете и с удовольствием вслушался в спокойное деревенское утро. Ни топота, ни лязга. Только вёдра легонько стукнули ручками, полилась в умывальник вода. Босые женские ноги быстро, но негромко прошлепали по дому и замолкли за скрипнувшей дверью во двор. Под окном щётка ординарца размеренно летала по сапожному голенищу. Где-то в отдалении весело перекрикивались несколько хриплых мужчин. Стены крашены в нежно-голубой цвет. Удобная кровать.

Хорошо. Спокойно.

Свой, отвоёванный мир, простирался далеко, насколько хватало слуха.

Решил побаловать себя немного, поваляться без дела.

Как у любого, вышедшего из крестьян, к безделью у Семенова отношение было двоякое. Безделье неурочное — подчинённых или своё собственное, нагоняло на него беспокойство и раздражение. Немедленно находилось занятие, спасающее от этой напасти. Безделье же, к примеру, вечернее, узаконенное — что крестьянским, что воинским укладом — напротив, заявляло о своевременном завершении всех дневных дел и причислялось, таким образом, к признакам жизни правильной, справной. А потому наполняло радостью. Утреннее ничегонеделанье на подушке, как ни крути, правильным не назовёшь. Простительно больному. Или ребёнку. В детстве — коротком крестьянском детстве, Ваня Семенов любил вот так проснуться и обнаружить, что вокруг никакой суеты, он лежит на печи, потягивается — и можно будет встать неспеша, неспеша одеться, и никто не будет подгонять, грозить подзатыльником. Особенно приятно было проснуться от какого-нибудь запаха. К примеру, дедовой махорки, или утренней каши — если уж совсем разоспался и мать уже приготовила завтрак.