И комэск с комиссаром умолкли, доедая чёрный хлеб и погружаясь каждый в свои — но одновременно общие мысли о грядущей новой жизни, такой непохожей на ту, которая текла неторопливо, по заведённым вековым порядкам, на убогоньких полуживых подворьях Сосновки, раскинувшихся за тёмными щелястыми окнами.

Это комэск давно за собой приметил: если уж пошёл день наперекосяк — на полпути не остановится.

Уставший от нелёгких раздумий, от тяжёлого решения, Семенов уснул, как только опустился на подушку. А посреди ночи проснулся от рези в животе. Прихватило — не пошло впрок непривычное дневное обжорство. Скрутило так, что еле сполз с кровати.

В исподнем, но с маузером через плечо, доковылял до дворового нужника.

Только устроился на толчке, с облегчением расставаясь с содержимым взбунтовавшегося кишечника, как двор накрыл звук разорвавшейся гранаты. Осколок, взвизгнув, впился в дощатую крышу над головой.

— Твою ж мать! — Семенов вырвал из кобуры маузер. Со стороны дома послышались выстрелы. Полыхнуло, двор озарился всполохами огня. Послышались испуганные крики детей.

Выскакивая из нужника, разглядел несколько тёмных фигур, убегающих в сторону огорода. Из окна его комнаты выбивалось пламя. Кинулся следом и, прижавшись к забору — там, куда не доставали отблески пламени, начал стрелять. Один из убегавших упал. Остальные окунулись в ночной мрак. Комэск взял с упреждением — туда, где, по его прикидкам, должны были сейчас находиться убегающие — и пять раз подряд нажал на спуск. Маузер гремел и вскидывался. Послышался стон и звук падающего тела — но тут же, в свете выглянувшей луны, увидел, как упавший поднимается на ноги и, ковыляя, бежит прочь.

Затвор застрял в заднем положении, показывая, что магазин пуст. За огородом раздался стук копыт. Вслед нападавшим уже неслись в погоню три всадника — прискакавший на пальбу с дальней околицы ночной патруль.

— Догнать гадов, догнать! — во все горло заорал комэск, потрясая разряженным маузером. К дому подлетел конный Сидор — тоже в исподнем, босой. Следом «Ангел Смерти».

— Жив? — бросил Сидор, осматривая брата.

— Жив, — ответил комэск. — Повезло. Как раз до ветру отходил. Сидор, отправь ещё пяток бойцов в погоню, да залейте там, — он кивнул на сполохи огня за разбитым стеклом.

Огонь потушили быстро, комната не успела выгореть, только стол сгорел да постельное белье. Осколком гранаты зацепило старшую дочку Фомы, Тамару. Сам Фома выскочил с топором под пули и был ранен навылет в руку. Пока рану обрабатывал медик, жена стояла над ним, причитая вполголоса, покачиваясь из стороны в сторону.

— Да прекрати ты, баба, — одернул её Фома, но беззлобно, со стыдливой нежностью в голосе. — И из этого подымемся. Не реви. Всё одолеем. Верно тебе говорю.

А подошедшему Семенову сказал:

— Ну что, командир, надо меня кулачить? Меня чуть не убили, дочу ранили, дом сожгли… Раскулачивай до конца!

— Ладно, не плачь! — грубо ответил Семенов. — Это не тебя — меня кончить хотели!

— Ну, а я-то при чем? Семья моя при чем? Дом мой?

— Заладил: мой, мой, мой… У меня вообще ни семьи, ни дома! Даже жизнь принадлежит революции! Завтра ребята дом отремонтируют, я тебе провиант выделю, лекарства из полка привезу, поставим вас с Тамарой на ноги!

Поймав ненавидящий взгляд жены Фомы, Семенов замолчал и отошел. Надо было разбираться с последствиями налета.

Часовые, охранявшие штаб, заколоты точными ударами под лопатку. Это почерк опытных диверсантов. Возле дома нашли гильзы от кольта. Застреленный Семеновым налетчик — человек средних лет, с остриженной наголо головой и небольшим рваным шрамом на правом предплечье, одет в белогвардейскую форму со споротыми знаками отличия.