Каким-то неожиданно юношеским жестом комиссар пригладил оттопырившуюся чёлку.

— Понимаешь… Я ведь к тебе приставлен, чтобы подправлять и подсказывать, если ты вдруг отступишь от линии партии. А получается наоборот, вроде это ты мне подсказываешь…

— Да неужто? — поднял бровь Семенов. — Я, вроде, ничего и не говорю… Вот только налить прошу — это и все подсказки.

Буцанов налил, но шутке не улыбнулся.

…Говорить — не говоришь, это верно, ты действуешь. А у меня порой сомнения закрадываются — правильно ли? А потом… Потом, как обдумаю, с тобой поговорю, всё и проясняется… И становится понятно, что политическую линию держишь правильную и все твои решения — как нельзя лучше согласуются с партийным пониманием политического момента. Вот так вот. А ведь это я должен пример всем показывать! И тебе в том числе…

Семенов махнул рукой — мол, нашёл о чём разговоры разговаривать.

— Погоди-погоди, — продолжил Буцанов. — Не в первый раз это… и вот сегодня…

Комиссар кивнул на окно, вернее, дальше — за окно, на околицу, где только что был расстрелян Федунов.

— Эти мои сомнения, они меня мучают. Получается, командир, что меня как будто старый мир ещё держит, как будто не вполне я проникся нашей идеей. Если такие заминки внутри случаются. Понимаешь?

Комэск дослушал взволнованную речь комиссара, посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

— Зря ты так из-за этого волнуешься, — сказал он негромко. — Если нужно моё мнение, комиссар, оно такое. Всё с тобой в порядке. Недаром ты с отцом рассорился, из дома ушел, благополучную сытую жизнь на революцию променял, с ее голодом, холодом, лишениями, кровью… Остался бы студентиком и сидел в уютном зале, лекции слушал. А ты вон куда залез — в самое пекло! Ручкой писать — не шашкой махать!

— Отец красных люто ненавидел, грабителями называл, разбойниками, — видно, самогонка ударила в голову: обычно комиссар не любил затрагивать семейную тему. — Как-то я с ним заспорил, так он мне морду набил, до кровянки. Здоровый мужичина, я против него пацан, соплей перешибет… Ну, моя морда — ладно… А теперь — мать с земляком письмо передала, пишет — он вообще к белым подался. Против нас воюет!

— Видишь, значит, правильно ты устроен, супротив отца-мироеда пошел, свою дорогу выбрал, веришь в большевистское дело и служишь ему верно. А то, о чём ты говоришь… — Семенов пожал плечами. — Просто мне, дорогой товарищ, больше зла выпало от старого режима, вот и вся арифметика. Я много чего, многие его зверские прелести на собственной шкуре испытал. За мной столько деревенского отчаяния, что сомнениям места не осталось. Отсюда и вся решительность.

Семенов еле слышно вздохнул.

— Хотя эмоции, случается, и мне приходится в себе глушить. Что ж, — он развёл руками. — Человеческая природа. С ней тоже сражаться приходится.

— Чудесной ты цельности человек, — сказал Буцанов.

— Ну, хорош, — комэск взялся за бутыль. — Не время друг друга нахваливать.

За окном послышались негромкие голоса — проплыли и стихли. Первая смена патруля заступила, решил Семенов. Тоже, наверное — обсуждают происшествие, делятся мыслями и переживаниями. Два года после революции, война искромсала страну вдоль и поперёк, ни одна семья не осталась в стороне. Но Буцанов подметил важную вещь, — держит человека в плену старый мир, старый образ мыслей. Непросто это, выбраться из руин. Не сразу и нелегко приходит даже к самым преданным и ценным людям, коммунистам, осознание: так и будешь терять дорогу, спотыкаться, пока не выберешь раз и навсегда одну-единственную справедливость — революционную, пока не впитаешь нутром: либо покорится революционной воле хаос разложившейся империи — либо рассыплется бывшая империя в труху, на мелкие осколки. И не пытайся взвесить все «за» и «против» — не работают больше весы, на которых ты привык это взвешивать.

Очередной стакан махнули торопливо, не глядя друг на друга, будто спеша завершить сложную тему. Из-за скудости закуски Буцанов основательно захмелел, щёки его раскраснелись и вчерашний увлечённый революцией студент выплеснулся наружу.

— А расскажи-ка еще, как ты на Восьмом съезде побывал, — попросил он. — Даже завидую по-хорошему: самого товарища Ленина, товарища Троцкого видел, слушал их, чувствовал, так сказать, самый пульс истории…