— Да тише, окаянные, чтоб вам повылазило!

Ночевали в бараке на ремонтном дворе, примерно в версте от железнодорожной станции, на которой была запланирована операция. Барак, предназначенный для дежурной бригады слесарей, рассчитан был человек на двадцать. Ремонтникам приказали остаться дома. Но втиснуть в тесное помещение целый эскадрон казалось поначалу немыслимым. Втиснулись. Бойцы под незамысловатые сальные шуточки улеглись вповалку в проходе и по двое, валетом, на нарах. Командному составу ординарец Лукин определил отдельные нары.

— Ибо голова отдыхать должна поперёд всего остального, — изрёк он голосом приходского батюшки, оттопырив живот и задрав к потолку указательный палец, чем изрядно насмешил красноармейцев. Настроение у всех было бодрое, это Семенова радовало.

В депо по соседству ночевал малочисленный отряд ЧОНа[1] — человек пятьдесят. Для разоружения клюквинцев — мало, а для конвоирования — в самый раз. Третий эскадрон, согласно плану, должен был прибыть на место построения, к разъезду, прямо с марша. Вестового из штаба отправят в ночь с таким расчётом, чтобы Клюквину пришлось подниматься по тревоге и гнать, поторапливать: прискачут, не успеют дух перевести — тут их тёпленькими и примут…

Гроза так и прошла стороной. Комэск Семенов встал перед общим подъёмом, умылся возле крыльца в одном из приготовленных с вечера вёдер и отправился по окрестностям — пройтись, разогнать кровь да и оглядеться не помешает…

Дневальный на входе в ремонтный двор отчаянно тёр глаза, но на лавку не садился — честно сопротивлялся навалившейся предутренней дремоте. Он козырнул комэску, тот козырнул в ответ.

— Сколько до подъёма?

Дневальный вынул из кармана передававшиеся по смене часы, откинул крышку.

— Полчаса, товарищ командир.

— Подними через двадцать минут.

День снова затевался душный, напитанный вызревающим дождём. В депо густо пахло мазутом, сложенные тут и там шестерни, колёса, штанги невольно вызывали у Семенова, лет до пятнадцати не видевшего механизма сложнее бороны, трепет восхищения. Была в этих больших сложных железках мощь, от которой на душе становилось празднично. Он сам чувствовал себя такой вот деталью огромной машины, и это наполняло жизнь большим и ясным смыслом — деталь может выйти из строя, её починят или вовсе заменят, а всесильная машина продолжит работу.

Семенов вдохнул ещё раз запах мазута и сажи и вернулся к бараку.

Эскадрон уже ждал его, выстроившись в пешем строю на мощёном квадрате перед депо: четыре плотные колонны, тачанка позади каждой. Вон она, всесильная машина, в которой ему посчастливилось стать деталью — важной, возможно, ключевой. Но не будь вот этих четырёх плотных колонн, состоящих из более ста по-разному скроенных, по-разному чувствующих и думающих людей, не состоялось бы и комэска Семенова. Сгинул бы вчерашний крестьянский сын, перемолотый в пыль шестернями другой, враждебной машины, украшенной двуглавыми орлами и построенной на унизительном, удушающем рабстве.

Семенов почувствовал, как его переполняет благодарность к выстроившимися перед ним бойцам. Казалось, вот сейчас выскажет им всё это — вывалит самую пламенную, самую длинную речь. Расстарается, подберёт нужные слова. Но не время было для длинной пламенной речи. Нельзя было размягчать сосредоточенных, приготовившихся к сложной операции бойцов нежданной командирской лирикой. Да и в соседних зданиях — в доходном доме, в столовой и аптеке, могли оказаться любопытные уши. Мало ли какие ниточки связывают Клюквина с местными. Особист говорит, наладил Клюквин отправку награбленного по железной дороге, вчера уже взяли одного машиниста.

Поправляя фуражку, к комэску подошёл Буцанов.

— Ну что, командир, ты скажешь или я?

— Скажу, пожалуй, — кивнул Семенов. — Товарищи красноармейцы, — произнёс он негромко, подойдя почти вплотную к первой шеренге. — Вы — ударная сила Красной армии на Южном фронте. Белая контра знает в точности, за что эскадрон «Беспощадный» получил своё название. Но враг — он не только там, по ту сторону фронта. Враг у нас под боком, враг среди нас. Враг — тот, кто, прикрываясь именем революции, грабит и насилует, набивает брюхо своё и карманы. И мы обязаны проявить к нему такую же беспощадность, с какой рубим и стреляем белую нечисть. Обязаны искоренить гниль в своих рядах. Потому что иначе — если на новой советской земле сохраняется несправедливость и звериные порядки — всё бессмысленно. Революция бессмысленна. Гибель ваших товарищей бессмысленна.

Комэск молча взял под козырек. Эскадрон, как один человек, упругим синхронным движением, ему ответил. Семенов повернулся, мельком схватив уважительный, с примесью лёгкой зависти — эх, как сказал! — взгляд комиссара, и двинулся к воротам депо, где Лукин уже держал под уздцы оседланного Чалого.

Эскадрон выдвинулся на исходную позицию — перед началом станционной платформы. Здесь выстроились во втором ряду, в одну шеренгу. Для имитации торжественной встречи начальства, чуть поодаль, у торца станции, был выстроен полковой оркестр. Медь инструментов ярко сверкала под начинавшим припекать июльским солнцем.

«Начнись стрельба, и им достанется, — подумал комэск, объезжая строй. — А вообще молодец Горюнов, все до мелочей продумал… Я бы ни в жисть не догадался оркестр поставить!»