На цыпочках я вхожу в прихожую, крадучись, миную длинный коридор и, опасливо оглядываясь, будто воришка, проскальзываю в свою комнату. Мне даже не по себе оттого, что кругом так тихо: неужели мама все еще спит, а папа наконец-то решился устроить себе настоящий выходной? А впрочем, мне все это только на руку.

От осознания того, что я не ночевала дома, мне делается смешно, и я тихонько хихикаю, не в силах сдерживать в себе те чувства и эмоции, которые словно бурлящий клубничный кисель стремятся покинуть свою эмалированную кастрюльку и выпрыгнуть на чистенькую варочную поверхность, чтобы хоть как-то разукрасить этот идеально-скучный мир. Интересно, родители заметили мое отсутствие?

Я бесшумно прикрываю за собой дверь, но тут же распахиваю ее нарочито громко, имитируя свой выход из комнаты по будильнику, и в наипрекраснейшем расположении духа заглядываю на кухню. Там я пью, звеня стаканами, протираю от брызг столешницу, придвигаю стулья плотнее к столу и понимаю, что мне даже спать не хочется! Такой неописуемый прилив сил, что, кажется, сейчас я смогу свернуть горы, выполнить любые немыслимые поручения, проделать самую непосильную работу и ни разу не заикнуться о том, что пора бы передохнуть.

Я хватаю горстку орешков из чашки, кладу их в карман шорт, забираю из-под раковины мешок с мусором и уже собираюсь выйти на улицу, как на полпути, возле обувной полки в прихожей, замечаю что-то вроде… бретельки бюстгальтера? И испытываю некий конфуз, хотя стопроцентно уверена, что ничего подобного не теряла. Поэтому наклоняюсь и поднимаю, а потом, внимательно рассмотрев, осознаю, что эта деталь гардероба принадлежит явно не мне. Похоже, это мамино. Вероятно, когда она заносила в дом постиранное и высушенное белье, бретелька отвалилась. Надо бы вернуть. Но немного подумав, решаю положить пропажу туда, где я ее и нашла, иначе привлеку к себе ненужное внимание.

Я выношу мусор, захожу в загон к козам, чтобы напоить их и вывести на пастбище, но по жалобному блеянию животных понимаю, что я первая, кто к ним сегодня заглянул. Бедняги не доены.

Черт возьми, что происходит?!

— Мам, — поспешно вернувшись в дом, я легонько стучусь к родителям в комнату. — Мам! — негромко зову ее я. — Кажется, ты проспала.

За дверью слышится недовольное ворчание, а спустя несколько мгновений мама в шелковом халатике, запахнутом наскоро, уже бегает по коридору и в беспричинной панике хватается за все, что плохо лежит.

— Давай завтраком займусь я, — едва сдерживая улыбку, предлагаю и, не теряя времени, лезу в шкаф за сковородой. — Как насчет сырников? Можно со сметаной или свежими ягодами, — говорю и оборачиваюсь, потому что мама молчит. Мама вообще выглядит очень и очень странно! Я ни разу в жизни не видела ее такой: рассеянной и приятно-неловкой, смущенной и сонной, в бордовом коротеньком халатике-кимоно. Где она его взяла? И мне приходится снова отвернуться, чтобы перестать рассматривать ее конфузное лицо. — У нас козы не доены.

— Точно! Козы! — охает мама. И кидается, в чем есть, к дверям. Запоздало спохватывается и с прытью малолетней девчонки пускается в обратную сторону, в комнату.

Масло уже трещит на сковороде, а творожные заготовки, обваленные в муке, ждут своего заветного часа, чтобы стать румяными и загорелыми, когда мама в своем привычном обличии — в просторной тунике невзрачного цвета и трикотажных лосинах — пробегает мимо кухни к выходу.

Папа все еще спит, и я решаю, что мы с мамой можем позавтракать и на террасе. Поэтому поддеваю лопаткой сырники, снимаю их со сковороды и раскладываю на широком блюде, в центр которого помещаю розетку со сметаной, а по краям — ежевику и малину. Если мама такая необычная сегодня, пусть ее негласный праздник продолжается. По случаю у нас и чай особенный имеется — сладковато-терпкий, белый, с кусочками ананаса. Я завариваю его в прозрачном пузатом чайничке, который тот час же становится янтарным, и собираюсь вдоволь насладиться самым теплым и уютным утром.

Но на запах чая и сырников к нам заносит вездесущую тетю Любу.