– Слава богу, Ванечка до этого ужаса не дожил, иначе бы умер от разрыва сердца.

Какая разница, от чего умереть – от перелома ноги или от разрыва сердца, думала пятнадцатилетняя Лара.

Магазин отобрали – национализировали. Да и какие меха, когда людям нечего есть? Слава богу, не отобрали дом, но тоже до поры. Потом умер от воспаления легких Володечка, лекарства ему не достали. И доктора Вяльцева к тому времени не было – эмигрировал. Ходили слухи, что доктор живет в жарком Стамбуле и страшно бедствует.

После смерти Володечки мама слегла окончательно. Долгих четыре года не вставала, почти не ела, да и что было есть. Лара размачивала ей сухари в морковном чае.

Мама беспрестанно молилась. Кому? Какому такому богу, господи? Который отнял у нее и сына, и мужа? Просила счастья для Лары:

– Она единственное, что у меня осталось.

Лара бегала на Сухаревку, продавала, выменивала. Пока в доме не стало пусто.

Перед самой смертью мама тихо сказала:

– Лара, не верь им, слышишь? Все врут – не может быть так, как они говорят! И не ходи к ним, слышишь? Дай слово, что с ними не будешь! Им не верь, а ему. – И мама подняла глаза к потолку. – Ему обязательно. Обязательно, – повторила мама, – слышишь?

Под утро она ушла.

И Лара осталась одна. Слово она не сдержала – к ним пошла, деваться было некуда. Устроилась на фабрику швеей, шила сатиновые рубашки из красного кумача. Надо было хоть как-то кормиться.

А в доме, прежде родном и любимом, оставаться было невыносимо. Все, все напоминало о прежней жизни – и фотографические карточки, и портреты на стенах. Мама, папа, Володечка. Тогда еще все вместе. Семья. На фабрике Лара познакомилась со слесарем Алешкой Кургановым, своим будущим мужем. Тот был из рабочих. Веселый, чубатый, с большой расщелиной между передними зубами. Остряк, весельчак. Он Ларе нравился, хотя его манеры ее немного смущали. Алешка же ими бравировал: да, мы такие, простые! Не то что вы – буржуи. Свадьба была комсомольской, как было тогда принято – картошка, селедка, винегрет. И все в красном уголке, под портретами вождей революции. И той же ночью сгорел Ларин дом, дотла сгорел, как будто отомстил ей, что она окончательно ушла к этим.

– Не беда, – смеялся молодой муж, – станем жить в общежитии. Это будет по-комсомольски, по-настоящему, начинать надо с трудностей.

Потом Лара часто думала: «Да, это их лозунг – преодоление. Все на грани возможностей, все на сопротивлении. Только зачем?»

Поначалу жили неплохо. Родилась Инночка. А потом Алешка начал пить и гулять. А дальше известно.

Иногда думала – как жаль, что сгорела мамина иконка, самая любимая, маленькая, с ладонь. У Николая Чудотворца мама просила здоровья и покоя.

Хотя что там икона? Людей близких нет, а она об иконе горюет. Да и Бог… Разве он есть? Если бы был, разве бы допустил? Разве позволил бы забрать у нее Инночку, а потом Даву и сотворить такое с Верушкой?

Ночью у Веры заболел живот, сделался твердый, как камень. Испугалась: «Неужели опять? Вызвать «Скорую»? Увезут в больницу. Нет, нельзя. В больнице сойду с ума».

Выпила ношпу и всю ночь гладила себя по животу, разговаривала с сыном: «Прости, сыночек. Знаю, что виновата. Все будет хорошо, маленький мой! Я тебе обещаю! Только ты успокойся, ладно? Не нервничай, а?»

И надо же – через пару часов вконец разбушевавшийся младенец угомонился, а следом уснула и Вера.