Как-то раз в воскресенье, проплакав весь день – слава богу, Роберт ее слез не видел, как всегда, отсутствовал, – Вера собралась и поехала в Малаховку. Делать было нечего, потерять второго ребенка она не могла.

Позже, спустя много лет, когда жизнь ее наладилась и стала прекрасной, вспоминая те времена, Вера удивлялась одному – как она смогла выжить тогда? Как смогла устоять, не свихнуться, не сломаться, не попасть в психушку? Как она вообще осталась на этом свете? Непостижимо.

Вера топталась у калитки, не решаясь войти. Родной дом, стоявший в глубине заросшего и давно заброшенного сада, показался ей маленьким, кособоким, несчастным и всеми покинутым. Забор, когда-то крепкий, из отборных досок, поставленный, конечно, дедом Давой, накренился и облез, и от прежней его крепости, устойчивости и красоты не осталось и следа. Увидела она и облезлую, сто лет не крашенную крышу, и неметеные дорожки – все то, что когда-то казалось вечным. Дед всегда говорил: «В этом доме еще мои внуки поживут!»

Вера набралась смелости и, открыв жалобно скрипнувшую калитку, пошла по дорожке – когда-то нарядной, посыпанной яркой кирпичной крошкой, давно смытой дождями и снегом. Сейчас на ней тут и там валялся мусор, ветки, листья, шишки.

Вера шла медленно, осторожно, чтобы не оступиться, всеми силами оттягивая встречу с бабушкой. Она очень боялась: как Лара встретит ее? Не выгонит ли? Ожидать можно было всего.

«Извинюсь, – решила Вера. – Ну что мне стоит, в конце концов? Да, она была не права, но ведь и я тоже. Да, извинюсь, от меня не убудет. И, конечно, она меня простит. Как она может не простить единственную внучку, единственного родного человека? Про беременность сразу не расскажу, подожду, а то все начнется по новой. Помиримся, притремся, приживемся, и вот тогда расскажу. И напомню ее же слова – раз бог так решил, значит, так надо. Но ведь, если честно, бабушка оказалась во многом права. Нет, в этом я ей никогда не признаюсь. Ни ей, ни кому другому».

Остановилась возле крыльца, с грустью заметила, что почти развалилась, рассыпалась в труху нижняя ступенька – наверное, короеды. Но почему так подозрительно тихо, как будто в доме никто не живет?

Сердце подскочило к горлу. Что-то случилось? Господи, да она этого себе не простит!

Вера толкнула дверь и крикнула:

– Бабушка!

Никто не отозвался. В прихожей сильно пахло сердечными каплями. Пол, обычно вымытый добела, весь был в ошметьях засохшей глины, жухлых, темных листьев и прочего мусора. Когда-то яркий придверный коврик, грязный и скомканный, валялся сбоку.

Вера бросилась в бабушкину комнату, распахнула дверь.

– Здесь я, – услышала она знакомый и очень слабый голос. – Чего кричишь? Жива еще, не померла, не надейся.

В комнате было совсем темно – плотные темные шторы были задернуты наглухо.

Вера бросилась к кровати, плюхнулась на колени и уткнулась лицом в бабушкину руку.

– Прости меня, прости! Ты болеешь? Я же не знала, что ты болеешь! Почему ты не дала знать? Что с тобой, ба? Что у нас вообще происходит?

Вера целовала бабушкину руку, тыкалась лицом в одеяло, гладила бабушкины волосы, что-то бормотала, шептала, вскрикивала, умоляла простить ее, принималась целовать и захлебывалась слезами.

– Все, все, – ровным, спокойным голосом проговорила наконец бабушка. – Успокойся. Ну, Вера! Что ты устроила, а? Развела тут соплей океан. Все, Вера, все! Что выяснять? Что объяснять? Почему не дала знать? Да куда? Что я знала, куда вы ушли? Ну все, все! Хватит, ей-богу! Да что ты заладила – прости да прости! Не о чем говорить, Верочка! Ты здесь – и слава богу! Ты дома, Веруша! Со мной. Мы вместе, вдвоем, и слава богу! И хорошо, Верка, да? Вот оно, счастье! Ну ладно, я тебя не ругаю, не мучаю, все понимаю – молодость, у всех бывает. Но пережили, верно? Все ведь прошло? Значит, будем жить-поживать, да, Верушка? Главное, что ты здесь, дома, со мной. А кто не ошибается, Верочка? Таких нет! Все, все! Иди умойся и успокойся! И будем жить дальше, родная моя. Вдвоем.

Вера молча кивнула.

Выяснилось, что бабушка болела три месяца. Ослабли ноги, взбесилось давление.