Через три дня Веру должны были выписать. Бабушка больше в больницу не приходила, и слава богу. Извиняться ни сил, ни желания не было. Да и видеть ее тоже. Помириться? Нет, ни за что! Как можно простить эти слова, это предательство?

Там, в больнице, поняла и еще кое-что – почему ее родители, Инна и Андрей, ютились в крохотной комнатушке, только бы не жить в доме, где хозяйка – бабушка Лара.

Ведь все как под копирку. Все бабушкины претензии к Вериному отцу, а потом и к Владику, ее вечно поджатые губы, брезгливая гримаса и едкие комментарии.

Поняла, как ее бедной маме было непросто. Ревность – и оттого тирания, собственничество, и оттого неприятие. А ведь бабушка Лара совсем неплохой человек.

Накануне выписки осторожно спросила мужа:

– Робка, а мы теперь… куда? Домой я не вернусь, не уговаривай.

– Да я и не собирался тебя уговаривать. Договорился в общаге, дадут угол. А там посмотрим.

Переехали налегке. Вещи Вера не забирала, не могла переступить порог родного дома и встретиться с Ларой – теперь она называла ее именно так. Как ушла из больницы в наспех надетом платьишке и плаще, так и явилась в общагу.

За трешку в месяц вахтерша Василина, худющая и злющая тетка, выделила им кровать с панцирной сеткой, колченогий стул и столик с самодельной фанерной столешницей. Это был именно угол, свободных комнат не имелось, да им и не положено – москвичи. В противоположном углу стояли свернутые в трубу полосатые матрасы, и до Веры дошло, что это склад. По стене медленно прополз бледный и немощный таракан.

– И ему нечего есть, – еле сдерживая слезы, грустно усмехнулась Вера.

И начался ад. Ей, домашней и избалованной нежной девочке, общежитские привычки и традиции были невыносимы. В дверь постоянно ломились, из общей кухни несло подгоревшим маргарином, в туалете невыносимо воняло, и грязь там была такая, что страшно было зайти. А ее молодой муж пропадал по ночам – шатался по общежитским дружкам.

Нервная, перепуганная, с вечными слезами на застывшем лице жена была ему в тягость. Да и прожить на две стипендии без домовитой бабушки было не просто сложно – это было невозможно.

Ели они теперь картошку и серые макароны, а еще кильку в томате и пельмени, если этот деликатес удавалось достать.

Соседки что-то готовили, выкручивались, как могли, и с презрением смотрели на растерянную Веру: «Вот уж безрукая! Суп сварить для нее проблема! Москвичка-белоручка!» В Малаховке, на родной и уютной кухне, все это было в радость. Здесь же, в этой грязи и тараканах, в этом застывшем, навеки пришкваренном жире, в этой копоти готовить еду было немыслимо.

Сдружиться ни с кем не удалось, да и сама Вера к этому не стремилась. Не курящая, не выпивающая, она была вечным объектом для насмешек. С Робом девушки заигрывали и притворно его жалели:

– Бедный Робик! Как неудачно женился!

Роб стал выпивать, и вот тут начались скандалы и претензии.

Однажды Вера услышала: