Веру заставляли читать, писать в прописи, заниматься арифметикой и музыкой. Занудные гаммы и этюды Черни и Гедике Верочка ненавидела. А за калиткой была жизнь – Тонька-семечница набила морду конкурентке Пашке, Ашот обрюхатил глухонемую уборщицу Шурку, Гиви Леванович похоронил жену и ищет невесту.

На базаре было вкусно, шумно, интересно и увлекательно – там пахло жизнью.

Тамарка с Зинаедой жили в общаге в крохотной комнатке с диваном и раскладушкой, где с трудом помещались еще колченогий стол и два стула.

По большому секрету Томка рассказала подруге: «Деньги у нас есть, просто мамка копит. На дом копит, на собственный. Вот как накопим – купим большой, с удобствами, в три комнаты. Или четыре, не хуже вашего. Тогда пусть мамка и замуж выходит».

Вера слушала и кивала.

В день Вериного одиннадцатилетия мама приехала с новым мужем. Так и сказала:

– Знакомься, Верочка. Это мой муж, Владислав Петрович.

Владислав Петрович был высоким, худым и очень похожим на лыжную палку. Короткий ежик серых волос, серые глаза, серое лицо, на котором все как будто слилось. И еще у него были потные ладони, которые он вытирал о штанину.

Бабушка радостно приняла нового зятя: сразу видно – приличный человек. Дедушка вздыхал и, кажется, сомневался:

– Гол как сокол. Комната в коммуналке, алименты на двоих детей. Скромный инженер, что с него взять?

– А вот мы и поможем! – резко отозвалась бабушка и осеклась, заметив Веру в комнате.

Дед устало махнул рукой и вяло пробурчал:

– А кто, интересно, отказывается?

Вере не нравился отчим: вечно молчит, уткнувшись в газету. На речку не ходит, подмосковные водоемы, ему, видите ли, замусорены и отравлены. Садом не увлекается – гастрит, фрукты противопоказаны. Лес не любит – комары. С дедом политических бесед не ведет, а бабушку как будто не замечает, как, впрочем, и Веру. Да и с мамой они разговаривают мало – так, перебрасываются бытовыми фразами.

В воскресенье, сразу после обеда Владислав Петрович начинал дергать жену:

– Инна! Ну когда мы поедем? Мне уже надоело, хочется цивилизации!

При слове «цивилизация» бабушка презрительно хмыкала.

А мама нервничала, что-то шептала ему, уговаривала остаться до вечера, говорила, что скучает по дочке, на плоском, как у камбалы, лице отчима застывала крайне недовольная гримаса.

– Конечно! – шипела на кухне бабушка. – Он же уже пообедал! Теперь можно домой!

Мама со вздохом переодевалась, подкрашивала ресницы и губы, втихаря плакала. Бабушка бросалась ее утешать: