Мнения о месте Джека в истории сразу же разделились. Очевидно, что его деловая карьера была личным триумфом. Когда он возглавил банк, на Уолл-стрит ходили слухи о том, что его считают неумехой. Однако при нем Дом Морганов приобрел могущество, превосходящее могущество банка при Джуниусе и даже при Пирпонте. Он приобрел необычайный размах на международной арене, завоевав в качестве клиентов правительства многих стран, министерства финансов и центральные банки и извлекая выгоду из слияния политики и финансов в эпоху дипломатии. Здание на Уолл, 23, теперь казалось не столько прокуренным клубом банкиров, сколько местом встречи мировой финансовой элиты. За некоторыми вопиющими исключениями, такими как выходка Ван Сверингена и скандал с Ричардом Уитни, Джек сохранил за банком репутацию честного и консервативного банка.
Кроме того, он создал отличную команду и позволил ее членам использовать все свои возможности. Он был хорошим "преемником", умеющим делегировать полномочия и бескорыстно радоваться подвигам своих партнеров. Если банк Моргана работал как хорошо смазанная машина и в нем не было внутренних конфликтов, то в этом была заслуга авторитетного руководителя Джека. Более эгоцентричный начальник мог бы пожалеть о своем отсутствии во время краха 1929 года, но Джек по-отечески гордился поведением своих партнеров: "Меня очень порадовало совершенно великолепное поведение всех моих партнеров во время "поздней неприятности" на Уолл-стрит. Фирма показала, что она может вести себя так же хорошо, когда меня не было рядом, как и если бы я был рядом". В отличие от своего отца, он никогда не был пленником своего эго.
О роли Джека в обществе следует вынести гораздо менее лестное суждение. Газета New Republic едко заметила, что Джек "не добавил ничего созидательного или гуманизирующего в американскую жизнь, и ... его уход ничего не убавил". В викторианскую эпоху он был бы образцовым банкиром, ценившим честь, честность и христианство. Однако такие ценности оказались неадекватными во время всемирной депрессии, когда многие люди голодали, но при этом соблюдали их. Суровое Провидение забросило такого замкнутого, испуганного человека в эпоху радикальных потрясений и экспериментов. Он просил уединения в эпоху, которая требовала ответственности. Банк Моргана все чаще действовал как придаток правительства. Он не мог пользоваться благами государственной службы, не принимая на себя ее тяготы. Спасаясь от политических неприятностей, Джек держался в стороне от своих соотечественников и никогда не понимал простых американцев так, как английских аристократов. Газета New Yorker однажды справедливо заметила: "Чувствуется, что он мог бы и учить, и учиться, если бы часто пересекал Миссисипи и встречался с людьми, которые в основном и составляют Америку".
В то время, когда требовалось свежее мышление, Джек мог лишь повторять древние экономические истины и размышлять об оскорблении своего достоинства. Вместо того чтобы честно выслушать новые идеологии, он считал их злыми и коварными. Для человека столь деликатного, приходящего на работу с опозданием, чтобы посмотреть на цветение тюльпанов, он был бессердечен со своими предполагаемыми врагами - евреями, католиками, немцами, либералами, реформаторами и интеллектуалами, которых он объединял в один гнусный заговор. "Мир знал его только как несколько загадочного финансового колосса", - писала газета The New York Herald Tribune. Если мир видел его удивительно мало сострадания, то в этом был виноват он сам. Он никогда не отдавал себя в руки общественности. В глубине души он не верил в общечеловеческие ценности и представлял себе, что его противники руководствуются мотивами, не похожими на его собственные. Вместо того чтобы принять перемены как факт жизни, он яростно сопротивлялся своему моменту в истории и страдал при этом.
О том, что Джек Морган был анахронизмом, можно судить по судьбе его имущества: его яхты и резиденции были по карману только учреждениям. Корсар IV был куплен компанией Pacific Cruise Lines и переоборудован в круизное судно на восемьдесят пять пассажиров. Его кирпичный особняк на Лонг-Айленде в 1949 г. был сдан в аренду советской делегации ООН. Советские дипломаты и члены их семей играли в волейбол на лужайке, которая когда-то принадлежала царскому банкиру; в особняке были установлены семьдесят одна кровать, шестьдесят семь стульев из парусины и восемь больших столов для буфета. Город Глен Коув выступил против такого использования имущества, и русские были вынуждены уехать. В течение многих лет после этого поместье служило монастырем для сестер Святого Иоанна Крестителя, которые построили часовню во внутреннем дворе между главным домом и гаражом Джека на шестнадцать машин. Впоследствии особняк был снесен, а на месте старого поместья построили сто пригородных домов. Лагерь Ункас площадью 15 сотен акров в Адирондаках был куплен бойскаутами, а Объединенная лютеранская церковь заплатила в 1949 г. за сорокапятикомнатный таунхаус Джека на Мэдисон-авеню всего 245 тыс. долларов. В 1988 г., когда лютеране уехали в Чикаго, они продали его Библиотеке Пьерпонта Моргана за 15 млн. долл. Уолл-Холл был приобретен советом графства для создания зеленого пояса вокруг Лондона. Princes Gate, некогда один из лучших частных домов Лондона, в 1950-х годах стал штаб-квартирой Независимого телевизионного управления (а в 1980 году его соседом стало посольство Ирана, которое в том же году подверглось жестокой осаде). Мир грандов закончился. В эпоху после Второй мировой войны банки Уолл-стрит и Сити превратятся в огромные, глобальные институты немыслимых доселе размеров. Но банкиры, населяющие их, как ни парадоксально, будут казаться еще меньше.
Для центральных банкиров эпохи дипломатии война стала временем меланхоличных размышлений. Монти Норман сетовал на проклятие современной демократии, на то, что решения принимаются, как он презрительно выражался, "путем подсчета носов". Он обвинял политиков в разрушении рациональной системы привязанных к золоту валют, созданной им и его друзьями из Morgan в 1920-х годах. Все пошло прахом на почве национализма и политики. Оказалось, что финансы - это не стерильная лаборатория, которой могут управлять ученые банкиры в белых халатах. Нельзя также доверить его таинственному, самозванному священству. В эпоху казино центральные и частные банки уже не будут функционировать как суверенные государства, а будут связаны с государственными структурами, как национальными, так и многосторонними.
В течение всей войны Рассел Леффингвелл посылал Монти Норману продуктовые посылки. Измученный человек, желающий получить успокоение, Норман спрашивал Леффингвелла, не ошибается ли он в отношении золотого стандарта и своих попыток восстановить старый имперский фунт стерлингов. Любой другой вариант действий, утверждал Норман, "поколебал бы доверие в Европе и вызвал бы чувство неуверенности, которого, казалось бы, следовало избежать". Леффингвелл согласился с тем, что только золото является оплотом против современных язв управляемых валют, бюджетных дефицитов и раздутых государств всеобщего благосостояния. Он также признавал тщетность своих трудов: "Как мы трудились вместе, ты и Бен, я и мои партнеры, восстанавливая мир после последней войны, и посмотрите, что сейчас творится!" Монти был не менее удручен: "Когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что при всех наших мыслях, трудах и благих намерениях мы не добились абсолютно ничего... . . Я думаю, что мы могли бы сделать столько же хорошего , если бы смогли собрать деньги и вылить их в канализацию".
Для Монти Нормана наступит день расплаты не меньше, чем для Бена Стронга. Лейбористы так и не простили ему ни жесткого отношения к первому лейбористскому правительству в 1920-х годах, ни жесткой экономии, введенной в 1925 году в интересах золотого стандарта. Когда в 1931 г. правительство отказалось от золота, это только укрепило подозрения в том, что финансовые "правила" - это уловки для запугивания непокорных левых правительств. Горькая фраза ветерана лейбористской партии Беатрис Уэбб "Никто не говорил нам, что мы можем это сделать" до сих пор не утихает. Теперь автократическое двадцатичетырехлетнее правление Нормана в Банке Англии с запозданием привело к появлению новых государственных рычагов контроля над британскими финансами.
В 1943 и 1944 гг. здоровье Нормана ухудшилось, и ему поставили диагноз пневмонии, а затем менингита. Хрупкий и сломленный в свои семьдесят с лишним лет, он прислушался к совету врачей уйти в отставку. В течение нескольких лет в качестве преемника упоминался Том Катто, добросовестная работа которого в казначействе в военное время произвела на Нормана большое впечатление. Несмотря на то что Катто был единственным либералом в партии тори Моргана Гренфелла, лейбористы опасались, что он увековечит господство Сити в Банке Англии. Еще в 1940 г. Хью Далтон, министр экономической войны, предупреждал канцлера казначейства Кингсли Вуда, что "против Катто как преемника будет много чувств. Он выходец из самой реакционной фирмы в Сити, Morgan Grenfell, которая, как я уже говорил, имеет печальную репутацию партизанской тори".
Избранный в 1944 г. губернатором, Кэтто совершил тоскливое паломничество в загородный дом Нормана, чтобы получить благословение старшего. "Дорогой мой, Кэтто, - сказал Норман, - я сам был первым выбором для переизбрания на пост главы Банка Англии, но врачи сказали "нет". Вы - мой второй выбор. Да благословит вас Господь". Растроганный этим жестом, Катто сломался и вместе с женой Нормана прошелся по саду, прежде чем смог вернуть себе самообладание. Назначение Катто было истолковано как подчеркивание необходимости тесного послевоенного сотрудничества с США.
После неожиданного поражения правительства Черчилля на выборах 1945 г. лейбористское правительство Клемента Эттли поставило национализацию банка во главу угла своей парламентской программы. Хотя банк долгое время занимался государственным долгом, валютными вопросами и обменом валюты, он находился в частной собственности семнадцати тысяч акционеров. Теперь центральные банкиры должны были выйти из тени, в которой они действовали. Для лейбористов это был давно назревший акт мести по отношению к Норману.
Крепкие орешки в Сити считали, что Катто должен уйти в отставку как дело чести , а не руководить банком, находящимся под контролем государства. Монти Норман так и не смог преодолеть ощущение, что Катто должен был быть достаточно хитрым, чтобы победить национализацию. На самом деле Катто оказался идеальной переходной фигурой и, возможно, добился для банка лучшей сделки, чем мог бы Норман. Он не считался деятелем Сити, враждебным Уайтхоллу, и был проницательным, примирительным человеком. Он понимал, что изречение Нормана "Никогда не оправдывайся, никогда не объясняй" не будет достаточным в новом веке. Центральные банки больше не могут быть священническими или герметичными, и Катто считал, что лучше всего, чтобы этот переход осуществлял здравомыслящий банкир. Чтобы сохранить независимость банка, он добился согласия на то, чтобы управляющий назначался на пятилетний срок с возможностью продления и освобождался от должности только по решению парламента.
В марте 1946 г., после более чем 250 лет независимости, Банк Англии стал государственным учреждением. Теперь он в меньшей степени подвергался влиянию торговых банкиров, а его директорами после войны стали чаще назначаться промышленники и профсоюзные лидеры. Катто с облегчением сказал Ламонту: "Корабль пришлось вести между Сциллой и Харибдой, но мы как-то справились!". Проработав на посту губернатора до своего семидесятилетия, Кэтто в 1949 г. вновь занял рабочее место в Morgan Grenfell, но не стал возвращаться к официальным обязанностям в фирме. Однако его сын Стивен станет председателем совета директоров Morgan Grenfell после войны.
Для Монти Нормана новый мир воплощал в себе все то, что он презирал. Оплакивая "социализацию в галопе", охватившую Англию, он сказал Леффингвеллу, что теперь редко бывает в Сити и находит его унылым местом, сведенным к возврату облигаций по более низким процентным ставкам. Человек, посвятивший свою жизнь сохранению Лондона как мирового финансового центра, теперь видит в нем место увядшей славы: "Я боюсь, что различные старинные предприятия Лондона практически прекратили свое существование, или продолжают существовать, возможно, в виде тени". Когда после Первой мировой войны иностранный бизнес все решительнее перемещался в Нью-Йорк, оставляя мало места для лондонского лидерства, Норман выглядел потерянным, не в себе, в смятении. "Интересно, что бы подумал обо всем этом старина Бен", - говорил он. 4 февраля 1950 г. Монтагу Норман умер, за год до этого перенеся инсульт.
После войны оставшийся в живых доктор Хьялмар Хорас Грили Шахт возобновил переписку с Монти Норманом. Арестованный гестапо в июле 1944 г. после участия в очередном заговоре против Гитлера, он был отправлен в концентрационный лагерь Равенсбрюк и в итоге прошел через тридцать две тюрьмы, включая лагерь смерти Дахау. Он входил в выдающуюся группу заключенных, в которую входили бывший австрийский канцлер Курт фон Шушниг и Леон Блюм. На последних этапах войны пленники поспешили отправить их на юго-восток, чтобы спастись от наступающих американских войск. 4 мая 1945 года Шахт и остальные должны были быть казнены гестапо по прямому приказу Гитлера, когда их освободили войска союзников на юге Тироля.
Шахт пытался навестить больного Нормана, но тот не был официально де-нацифицирован, и ему было отказано в английской визе. Это был бессовестный, беспардонный человек, чья самонадеянность, казалось, сохраняла его в невзгодах. После того как Нюрнбергский трибунал признал его военным преступником, он был арестован генералом Люциусом Клеем, командующим американской оккупационной армией в Германии. Когда Клей пришел в шале Шахта под Берлином, чтобы взять его под стражу, Шахт воспротивился утверждению, что он настроен антиамерикански. В качестве доказательства он сказал Клэю: "Посмотрите на фотографию на стене". Это была подписанная фотография, которую Дэвид Сарнофф подарил ему на конференции "Молодой план" в Париже в 1929 году.
В ожидании Нюрнбергского военного процесса в тюремном лагере Шахт продолжал вести себя до странности непредсказуемо. Альберт Шпеер, архитектор и министр вооружений Гитлера, вспоминал, как Шахт, чтобы скоротать время, читал драматические стихи. Когда американские военные психологи проводили тесты на IQ среди военных преступников, Шахт показал первый результат в группе. В Нюрнберге было много странных встреч. С Германом Герингом Шахт не виделся с тех пор, как проиграл ему в борьбе за власть в 1937 году. "Наша следующая встреча произошла в тюрьме в Нюрнберге, когда нас привели в камеру с двумя ваннами, где я в одной, а Геринг в другой, и каждый из нас принялся намыливать себя", - писал Шахт. "Sic transit gloria mundi!".
В Нюрнберге Шахт отказался признать свою ответственность за успех Гитлера и отрицал, что внес уникальный вклад в дело нацизма. Он сказал о Гитлере: "Он нашел бы другие методы и другую помощь; он был не тем человеком, который сдается". В конце 1930-х гг. Шахт смог задокументировать достаточное количество фактов сопротивления, чтобы нивелировать впечатление о сотрудничестве с нацистами. Он представлял себя как одинокого критика режима, который был потрясен трусостью рабочих, либералов, церковников и ученых. Таким образом, человек, который сплотил Круппа, Тиссена и других немецких промышленников вокруг Адольфа Гитлера и помог сформировать мощную военную экономику Германии, стал одним из всего трех нацистов, оправданных в Нюрнберге. После этого немецкий суд по де-нацификации признал его одним из главных нацистских преступников и приговорил к восьми годам заключения в трудовом лагере, но он подал апелляцию и был освобожден через год. В 1950-х гг. он написал длинную и самовосхваляющую автобиографию, в которой заметно не хватало раскаяния в своей роли в финансировании нацизма. Он умер в 1970 г. в возрасте 93 лет от осложнений после падения.
Начиная с 1943 г. у Тома Ламонта начались проблемы с сердцем, и он перестал регулярно являться в банк. Ближе к концу войны его красивый внук Томас В. Ламонт II погиб на борту подводной лодки Snook в Тихом океане. Сейчас Ламонту уже за семьдесят, и он с ностальгией вспоминает о своем детстве, проведенном в сельском пасторате. Его романтическая натура никогда не ослабевала. В течение всей войны он посылал продовольственные посылки Нэнси Астор, которая даже в свои шестьдесят лет была достаточно энергична, чтобы совершать кульбиты в бомбоубежищах. В 1945 г., после того как она вышла в отставку после двадцатипятилетней работы в парламенте, Ламонт оплатил ее поездку в США в размере 3000 долларов США. Накануне визита он написал ей: "А пока ваши военные заботы в значительной степени устранены, я найду вас, я знаю, выглядящей моложе и прекраснее, чем когда-либо прежде". Затем, забывшись, он добавил: "Как Вы, должно быть, гордитесь тем, что именно Великобритания в 1940 году в одиночку противостояла всему миру варварства и спасла цивилизацию".
Неприятные напоминания о прошлом не давали покоя. В 1944 г. итальянское правительство направило к Ламонту финансовую миссию. Некоторые из старой банды хотели создать Общество Италия-Америка, но Ламонт предложил им немного подождать. Когда в 1945 г. пришло известие о смерти Муссолини, Ламонт сказал, что его "неприличная" манера поведения расстроила его, но в остальном никто не жалеет об этом. В условиях новых антифашистских настроений в послевоенной Италии Ламонт постарался переписать историю. В 1946 г. он заявил графу Джузеппе Вольпи, бывшему министру финансов, что заем Италии в размере 100 млн. долл. в 1926 г. был предоставлен под давлением. При этом он намекнул, что не одобрял этого: "Вряд ли стоит говорить о том, что этот кредит не был ни нашим желанием, ни нашей просьбой. Напротив, он был частью серии операций по послевоенному восстановлению, поощряемых нашим собственным правительством".