Думаю, я не очень экспрессивный человек. Да, понятное дело… Но постарайтесь, старик.
Это я вам как профессионалка говорю.
Я молча смотрела, как ты одеваешься. Мне было жалко видеть твои печальные кальсоны, твою маечку, будто из прошлого века, жалко смотреть, как ты заблаговременно надевал носки, а потом уже все остальное. Сам Уэльбек, мастер всего грязного, и тот отказался бы писать такую жалкую картину. Я представляла, как в своем домишке в Бос ты каждое утро в точности повторяешь этот ритуал. Никакая женщина, ради которой можно было бы и заправить рубашку в штаны, не наблюдает за тобой. Ты настолько одинок и настолько отчаялся, что даже редкое присутствие девушки поблизости не заставило тебя развернуться ко мне лицом, пока ты засовывал ноги в штанины, и тем самым скрыть неприглядный жирок на ягодицах. Я догадалась, почему Доротея отправила тебя ко мне: решила, что соотечественница поймет тебя лучше, чем она сама. Однако, чтобы понять тебя, не нужно было говорить на одном языке. Твоя проблема универсальна. Единственное, о чем француженка догадается быстрее, чем немка, русская или румынка, — это то, что, отняв у тебя возможность сходить в бордель дома, тебя лишили сексуальной жизни. Если бы только проституция была легальна и упорядочена, если бы она никогда не переставала быть таковой, уже в семнадцать лет ты вместе с дружками отправился бы к профессионалке за первым поцелуем и прочим. Ты был бы еще покладист и смог бы запомнить элементарные основы науки желания. Ты бы заплатил молодухе, в которую влюбился бы после, как и все в семнадцать лет, и эта любовь пробудила бы в тебе любопытство. Или же ты пошел бы к взрослой, слегка грубой проститутке, которая пожурила бы тебя:
Безнравственно ли сожалеть о том, что твоим сексуальным опытом не стали походы к проституткам? Это было бы лучше, чем случайные половые акты с подвыпившими девушками после студенческих вечеринок. Чего можно пожелать мерзким, неприятным, неуклюжим мужчинам, приговоренным к женскому презрению, если не каплю любезного тона и улыбчивости обитательниц публичного дома? То в тебе, что вызывало антипатию, было результатом долгих лет застенчивости, отказов, обиженного самолюбия, результатом того, что в подростковом возрасте девочки не смотрели в твою сторону. Еще один мужчина в стаде тех, кто не трахался, не приложив к этому нечеловеческих усилий, кто напрягается, чтобы выдавить из себя хилую улыбку, а к тридцати пяти просто сдается. Неуклюжего пацана, полного желания научиться, задушили в пыльном теле адвоката.
Ты уже почти оделся, лицо у тебя немного просветлело, и мы вяло переговаривались. Решив попробовать себя в роли скрупулезного казначея, ты решил узнать, сколько я просила в Париже за час:
— Пятьсот евро, — ответила я сдержанно, и ты округлил глаза, а после недоверчиво хихикнул.
— Ого, эх!
— А что?
— Это надувательство!
Эх, значит, вы безнадежны, французское быдло? Мы готовы пожалеть ваше одиночество и некомпетентность, но вы всегда найдете способ предстать перед остальными грязными козлами — может, так веселее. Я улыбнулась тебе. В моем взгляде было больше презрения, чем возможно переварить. На секунду захотелось объяснить тебе, насколько бесценны для некоторых мужчин эксцентричные выходки молоденьких девушек из хороших семей, которым приспичило поискать приключений на собственную задницу.
Захотелось рассказать тебе, до какой степени они теряют рассудок, когда заводятся и есть возможность удовлетворить увеличивающийся в объемах пенис в недрах перламутрового живота студентки, которая при случайной встрече на улице и руки бы им не пожала.
Мне захотелось объяснить тебе, что даже за сумму, не доходящую до ста евро, которую ты заплатил за перепих, надули, опять же, тебя. По твоей собственной вине. Был бы ты улыбчив и любезен, я ответила бы тем же. Невежа. Тебе что взрывающийся мотор, что взор, полный страсти, — все одно.
На прощание ты пожал мне руку.
Сентябрь 2014. Я уже на протяжении двух месяцев работаю в Доме с профессиональной отдачей, которая лишает меня всякой социальной и сентиментальной жизни. Пребываю я на волне возбуждения от сильной жары после целого месяца, проведенного в южных регионах моей родины, и поэтому — в хрупком состоянии, которое никогда не сулило мне ничего хорошего. Напрасно надрываю задницу на работе, клиенты не в состоянии мне помочь. Во время каникул я пыталась завязать курортный роман, что было бы кстати в такую жару: мне хотелось, чтобы сердечко забилось, это было бы приятным дополнением к сиесте. Все впустую. Сентиментальная фантазия превратилась в желание хорошего секса, я хочу сказать, такого, в котором участвует голова: хочу по-настоящему хотеть и целиком и полностью проецировать это желание на одного-единственного мужчину. Это сложнее, чем я думала. Что приводит меня к осторожному вопросу: а вдруг бордель лечит меня от чего-то? Возбуждение, по моему разумению, стало важнее удовольствия.
И вот я снова в Берлине, довольная своим загорелым видом, своими белокурыми волосами, — теперь я лихорадочно ищу того, кому бы их показать. Предвкушение исключительно, как редчайший деликатес. Только у судьбы совсем нет вкуса: она шлет мне эс-эмэску от Марка. Вот уж кто, должно быть, провел лето, жалуясь на бессмысленность бытия и нехотя подпрыгивая при виде моего имени в списке контактов. В надежде на перемены неприкаянный молодой отец целиком зациклился на неверности. А я не из тех женщин, которые отказываются служить символом.
Ровно в три тридцать после полудня Марк, приехавший на велосипеде, звонит мне в дверь. Он взволнован, это видно, и ужасно смущен; заходит ко мне в квартиру, более или менее прибранную ради такого случая. Пока я шагаю в зал, а Марк следует за мной по пятам, я отдаю себе отчет в том, что совершенно не в курсе, зачем он пришел. У меня ужасное похмелье, и, сидя с ним за одним столом, я спрашиваю себя, когда же он отправится восвояси и оставит меня одну.
Долго задавать себе этот вопрос не пришлось. После десяти минут, заполненных притянутыми за уши шутками, Марк, многозначительно глядя в сторону моей спальни, говорит как бы между делом:
— Как ты смотришь на то, чтобы немного сблизиться?
Я ни на минуту не допускала такого поворота событий — переспать с Марком. Ну, или если и подумала об этом на секунду, то не почувствовала ничего, кроме удивительного равнодушия, — ни малейшего желания секса, даже с самой собой. Я настойчиво рассматриваю свои ногти, как делаю всегда, когда не способна скрыть презрение в своих глазах. Во рту у меня запутались собственные волосы, и я скрежещу зубами: