Мать, обиженная, замолчала.
За день мы дважды останавливались в поле, близ дороги, где-либо у ручья, в перелеске. Завтракали, обедали, кормили лошадей. Летний день долог, и длинен путь впереди, надо было экономить силы людей и коней. А какой удивительно вкусной казалась незатейливая дорожная закуска! И какой завидный был у всех аппетит! Даже Люба, которую обычно приходилось уговаривать и упрашивать, теперь уплетала все, что дают, за обе щеки.
— Солнце, воздух и вода — вот приправа, господа! — шутил Фома Кузьмич, орудуя на походной кухне.
Поздно вечером приехали в деревню, где и заночевали. Большая часть села представляла одни обугленные развалины. Рядом с селом глубокая быстрая река, через которую ходит убогий паром. На реке видны остатки наведенного здесь кем-то моста. Обгорелые, покосившиеся сваи темнеют над волной. За рекой неохватно синел лес. За лесами высились горы. Скалистые гребни и вершины их отчетливо виднелись, облитые лучами заходящего солнца.
— Здесь, — сказал, указывая на реку, отец, — у этой деревни, год назад было большое сражение. Армия партизан, перевалив горы, шла, направляясь на север, мимо нашего города. Три дня здесь, на переправе, шел бой. Передовые отряды партизан переправились через реку на лодках, плотах, кавалерия — вплавь. Под огнем белых войск партизаны соорудили мост, по которому прошли главные их силы, и повезли пушки, многочисленные обозы. Во время боя деревня сгорела, а мост партизаны сожгли сами после того, как переправились.
— Зачем, папа, сожгли?
— Чтобы отрезать преследующие их войска белых. Красные шли с боями, в окружении, через горы от самого Быстрорецка. Прошли около нашего города, перерезав линию железной дороги. Помнишь тревогу прошлого года? Партизаны пробились из окружения, пройдя с боями больше тысячи верст, и только уже в Пермской губернии, у Кунгура, соединились с Красной Армией.
Когда наутро мы переправились через реку, то вступили в густой лес. Дорога шла между деревьев, через редкие поляны, поросшие густой травой. Могучие дубы простирали кругом ветви. Белели среди зелени стволы берез. Цветущая липа распространяла нежный аромат. Всюду хлопотливо носились пчелы. Глубокая тишина нарушалась лишь пением птиц. Задумчиво и грустно вела свой счет кукушка.
— Кукушка, кукушка! Сколько мне лет? — воскликнула Люба. — Раз… два… три… Мама, папа! Кукушка угадала: прокуковала шесть раз! А теперь спрошу, когда домой вернемся. Пять… шесть… семь…
Оживленное личико сестренки опечалилось.
— Мама! Она отвечает — пятнадцать! Неужели через пятнадцать лет?
— Глупая! Почему же лет? Через пятнадцать дней вернемся. Через полмесяца будем дома.
Фома Кузьмич, подошедший с большим букетом цветов для мамы и Любы, сказал:
— Вашими устами, Любонька, мед бы пить. А кукушка — она глупая птица и газет не читает. Откуда ей знать, что будет впереди?
Убаюканная плавным покачиванием повозки по мягкой лесной дороге, сестренка вскоре уснула. Мать долго печально и нежно смотрела на нее и задремала сама. Как они похожи друг на друга! Отец наклонился с коня и заботливо прикрыл их шарфом.
На ночлег мы остановились в этот раз на хуторе, затерявшемся среди леса. Хозяева, зажиточные латыши, встретили нас радушно, расспрашивали о новостях. Женщины, накрыв стол, стояли молча поодаль. В опрятной комнате, служившей столовой, на окнах расставлены горшки с цветами, на стенах много картин и фотографий, в одном из простенков фисгармония. Плотные, одетые в вышитые полотняные сорочки и жилеты мужчины степенно вели разговор.
— Керосину нет года два, лампы-молнии отдыхают, освещаемся тусклыми коптилками, — пожаловалась хозяйка, пожилая дородная женщина. — Сахару и чаю нет, ситцу не видно…
— Зато у вас вдоволь меда, хлеба, мяса, масла, — возразил старший Дубов, — и припрятано, поди, на случай кое-что поценнее керосину и ситцу.
— Не спорю, — согласился хозяин, благообразный седоволосый мужчина, — да ведь сколько раз приезжали с обысками. Сначала красногвардейцы, а в войну заглядывали и свои…
— Кто? — переспросил Георгий.