По истечении четырех месяцев фигура Маргариты изменилась настолько, что никакие накидки и платья уже не могли скрыть от взглядов окружающих ее сильно отяжелевший и располневший стан. Почти обезумев от отчаяния и безысходности, она выкрала скромное мирское одеяние, принадлежавшее монастырской поварихе, и однажды ветреной и дождливой ночью покинула уютную обитель сестер-кармелиток, обрекая себя на жизнь лишенной крова скиталицы. Дальнейшее ее существование свелось к мучительной череде блужданий по городам и селениям, вымаливанию скудного подаяния и голодному, холодному прозябанию никому не нужного, больного и слабого человеческого создания, мало уже чем отличающегося от забитого бродячего животного. Страх за судьбу любимого мужчины гнал Маргариту подальше от Вероны, заставляя держать рот на замке. Если ей бросали кусок хлеба — значит, у нее был обед. Если ее принимали в какой-нибудь богадельне — значит, у нее был кратковременный приют. Один раз ей даже повезло прожить пару недель в странноприимном доме при монастыре братьев-бенедиктинцев, но едва преисполненные сострадания монахи начали усиленно наводить справки об ее возможной семье, как Маргарита сбежала и оттуда, опасаясь, что в ходе расспросов выплывет дорогое ее сердцу имя — Збышек. Почти утратившая веру в справедливость, отупевшая и словно бы уснувшая, она жила единственным, что еще имело над ней какую-то власть и дарило мимолетную радость воспоминаний — мечтами о волшебной ночи любви, сейчас казавшейся далекой и нереальной сказкой. Да и существовал ли вообще на самом деле он — возлюбленный с сильными смуглыми руками, широкой грудью покрытой курчавыми седеющими волосами, на которую она так доверчиво припадала сладко кружащейся от его поцелуев головой? Иногда, раскачиваясь как сомнамбула и вперив взгляд в одну точку, она погружалась в грезы о высоком улыбчивой мужчине, в объятиях которого она поверила в возможность счастья. И тогда она роняла безмолвные слезы, отрешаясь от неугомонных биений растущего в ее лоне ребенка, повторяя словно молитву: «Господи, верни мне хотя бы на миг руки его, губы его, глаза его…»
Но Спаситель оставался глух.
Праздник Инакулана — День пречистой Девы Марии, приходящийся на восьмое декабря, в 1989 году выдался холодным и пасмурным. Запутанный, неисповедимый для самой Маргариты путь закончился в Венеции, приведя ее в базилику святого Марка, покровителя города. Именно в этом старинном храме хранится один из уникальнейших ювелирных шедевром мира — икона Пала д’Оро. Закутанная в грязные обноски Маргарита, продрогшая и мокрая, ничего не евшая уже два дня, прихрамывая взошла по мраморным ступеням собора, пугая многочисленных туристов своим запущенным видом и отталкивающим запахом немытого тела. В минувшую ночь, после месяцев молчания и забвения, к ней наконец-то снова явился архангел Гавриил и призвал посетить Золотой алтарь, собранный из восьмидесяти девяти маленьких икон. В центре алтаря сияли изукрашенные драгоценными каменьями изображения Иисуса Христа и матери его Марии, держащие на вытянутых руках Книгу жизни. Маргарита благоговейно опустила на колени, закрывая грязными руками изможденное лицо. Крупные слезы текли между пальцев и капали на пол, выложенный византийской мозаикой в серебряных прожилках. Ребенок сильно пинался в животе, торопясь поскорее войти в этот суровый и жестокий мир. И сердце Маргариты всколыхнулось от просветленного приступа внезапно вспыхнувшей материнской любви.
— Ты полюбила свое чадо — значит, час его рождения настал, ведь родительская любовь наделяет детей невиданной силой, — услышала Маргарита тихий голос архангела Гавриила. — Посмотри, вот те, кто с нетерпением ожидают появления твоего ребенка! — рука божьего вестника указала на икону. — Он зачат во грехе, но твои страдания искупили все, окружив вас обоих ореолом святости. Это чудесное дитя станет воином небесным, чадом Господним, спасет мир от гибели, найдет ключи от Рая и Ада и восстановит сожженные Сатаной страницы Книги Жизни! Ты уже в полной мере хлебнула земных горестей и достойна райских врат. Готова ли ты добровольно отдаться на справедливый суд Спасителя нашего?
— Да! — с прозрением воскликнула Маргарита, лобызая подножие иконы. — Да, вверяю Господу нашему душу свою и судьбу моего нерожденного младенца!
— Аминь! — торжественно ответил Гавриил.
Острая вспышка боли пронзила тело девушки, она вскрикнула и упала на пол. Начались роды. Кто-то из туристов сжалился над нищенкой и вызвал «скорую помощь». Маргариту погрузили в машину и отвезли в ближайшую больницу для бедных — в госпиталь Святой Анны.
Трое мужчин, облаченных в коричневые шерстяные рясы, стояли у стеклянной перегородки педиатрического отделения для новорожденных и сосредоточено рассматривали ряд пластиковых лотков со спящими в них, плотно укутанными в пеленки младенцами. Вернее, монахи смотрели на вторую справа колыбельку, в которой мирно посапывала крупная румяная девочка с необычно длинными в столь раннем возрасте, рыжими волнистыми волосами.
— Какая лапочка! — молитвенно сложил руки самый молодой из монахов, худой и жилистый, выглядевший лет на тридцать пять.
— Жалко, что это не мальчик… — разочарованно буркнул второй, невысокий и плотный.
Последний из мужчин довольно усмехнулся:
— Откуда у тебя это необоснованное предубеждение по отношению к женщинам, брат Бонавентура? Ведь сказано в «Евангелии от Сатаны» — и будет она возлюбленной Дщерью Господней, владеющей силой его, добротой его, словом его…
— Ну не знаю, не знаю! — не пошел на попятную тот, кого называли Бонавентурой. — Может, к ней и благоволит даже сама пресвятая Богородица, а по мне — так воины из девиц никудышные!
Молодой монах, явно очарованный рыжекудрой малюткой, весело рассмеялся:
— Вот и прими тогда на себя тяжкий труд по упрочению воинской позиции — найди ее будущего спутника, второго эрайю, и вручи ему крест! Уж про него-то Церковь давно все знает — воин, тамплиер, рыцарь и мужчина, каких мало…
— И найду! — упрямо нахмурился Бонавентура. — Хоть он и оборотень, и кобель изрядный, но мне — по душе!
Монахи довольно заулыбались.
— А ведь похожа, — прилип носом к стеклу молодой монах, — похожа она на отца своего и в то же время на своего легендарного предка по материнской линии — Эмвеля ле Руака!
— И не говори, Лоренцо! — кивнул бритой головой третий монах. — И волосы рыжие от отца — Его Высокопреосвященства Миланского ей достались, и глаза зеленые — точь в точь. А вот упрямый подбородок, нос с горбинкой — это все как на портрете знаменитого трубадура…
— А дар, передался ли ей дар? Как ты думаешь, Бернард?