Какое-то время Чарльз разглядывал его, склонив голову.

– Не хочу показаться невежливым, – сказал он, – но кто ты тогда? Ты?.. – Он замялся, умолк.

Гаваец, уверенно ответил он, хоть это и не была вся правда.

– Но у тебя фамилия…

Миссионерская. В начале девятнадцатого века на острова начали в большом количестве приезжать американские миссионеры, многие вступали в браки с гавайцами.

– Бингем… Бингем, – задумчиво протянул Чарльз, и Дэвид уже знал, что он скажет дальше. – Знаешь, в Йеле есть общежитие, которое называется Бингем-холл. Я там жил на первом курсе. Случайно, не твой родственник? – Он рассмеялся, вскинув брови, для себя он, конечно, уже решил, что нет, не родственник.

Да. Мой предок.

– Надо же, – сказал Чарльз, откинувшись на спинку стула и перестав улыбаться.

Он замолчал, и тут до Дэвида впервые дошло, что он удивил Чарльза, удивил и озадачил, и что теперь Чарльз думает, а верное ли мнение он в итоге составил о Дэвиде.

Он еще и часа не провел в обществе Чарльза, а уже знал, что Чарльз не любит удивляться, не любит корректировать свое мнение – то, как он уже решил думать. Потом, когда он уже перебрался жить к Чарльзу, до него вдруг дошло, что тем вечером он мог бы изменить характер их отношений; а что, если бы он ответил по-другому, сказал бы что-нибудь вроде: кстати, я из старинного гавайского рода. Я королевской крови. Нас все там знают. Сложись все иначе, я был бы сейчас королем. И он бы не солгал.

Но стоило ли говорить правду? Еще студентом во второсортном колледже он рассказал тогдашнему бойфренду – игроку в лякросс, который, стоило им вылезти из постели, либо игнорировал Дэвида, либо делал вид, что его не существует, – краткую историю своей семьи, но тот только фыркнул в ответ. “Очень смешно, чувак, – сказал он. – А у меня бабка – английская королева. Ну-ну”. Дэвид принялся было что-то доказывать, но бойфренду его истории вскоре наскучили, и он перевернулся на другой бок. После этого случая Дэвид научился помалкивать – лгать было проще и легче, чем видеть, что тебе никто не верит. Его семья давно осталась в прошлом, но он все равно не хотел, чтобы над ними смеялись, не хотел снова вспоминать о том, что предмет гордости его бабки для многих был разве что источником шуток. Не хотел думать о своем несчастном пропащем отце.

Поэтому он ответил: мы – бедные родственники, и Чарльз с облегчением рассмеялся.

– С кем не бывает, – сказал он.

В такси они ехали молча, Чарльз, не поворачивая головы, положил руку ему на колено, и Дэвид, взяв его руку и положив ее себе между ног, увидел, как в полутьме улыбка изменила профиль Чарльза. Тем вечером они расстались целомудренно: Чарльз высадил его на Второй авеню, потому что Дэвид сгорел бы со стыда, если бы Чарльз увидел, где он живет на самом деле, – дом Чарльза был в какой-нибудь миле отсюда, а казалось, будто в другой стране, – но шли недели, они виделись снова и снова, и через полгода после первого свидания он переехал к Чарльзу на Вашингтонскую площадь.

Ему казалось, за месяцы, что они с Чарльзом провели вместе, он разом и помолодел, и состарился. Потеряв связь со своими ровесниками, он все больше времени проводил со сверстниками Чарльза, за ужинами, во время которых вежливые друзья Чарльза пытались поговорить с ним, а не слишком вежливые – говорили о нем. В конце концов, впрочем, и те и другие о нем забывали, принимались обсуждать какие-нибудь юридические или биржевые тонкости, и тогда он прощался со всеми и уползал в спальню дожидаться Чарльза. Иногда они ходили в гости к друзьям Чарльза, и там он молча слушал обсуждения всего подряд – людей, которых он не знал, книг, которых он не читал, кинозвезд, до которых ему не было дела, событий, произошедших до его рождения, – а затем они (слава богу, не поздно) возвращались домой.

Вместе с тем он чувствовал себя ребенком. Чарльз покупал ему одежду, выбирал, куда они поедут отдыхать и что будут есть – все, что ему приходилось делать для отца, все, чего отец никогда не делал для него. По идее он должен был остро ощущать свою инфантильность, настолько откровенно неравными были их отношения, но нет – ему все это нравилось, все это его успокаивало. Какое облегчение – быть рядом с таким авторитетным человеком, какое облегчение – не думать. Самоуверенность Чарльза, распространявшаяся на все стороны их жизни, придавала и ему уверенности. Чарльз отдавал приказания Адамсу или повару с той же бодрой, искренней твердостью, с какой обращался к Дэвиду в постели. Ему иногда чудилось, будто он заново проживает детство, только на этот раз с Чарльзом в роли отца, и от этого ему делалось не по себе, потому что Чарльз не был его отцом, Чарльз был его любовником. Но чувство это не исчезало: вот человек, за которого не надо переживать и который, напротив, переживает за него. Человек с понятными привычками и надежными правилами, которые ясны сразу и потом не меняются. Он и до этого знал, что в его жизни чего-то не хватает, но, только встретив Чарльза, понял, что не хватало ему логики – все фантазии в жизни Чарльза ограничивались спальней, что по-своему тоже было очень логично.

Раньше он не задумывался, с кем ему когда-нибудь предстоит жить вместе, но так легко свыкся с ролью бойфренда Чарльза, с тем, что он – с Чарльзом, что теперь у него лишь изредка холодело в животе при мысли об этом неожиданном и непредвиденном сходстве с отцом – с человеком, который всю жизнь только и хотел, чтобы его любили, чтобы о нем заботились, чтобы им управляли. И в такие минуты – когда он стоял в полутьме у окна, держась за ставень, высматривая на сумеречной площади Чарльза, дожидаясь его, как кот хозяина, – он понимал, кого сам себе напоминает: не только богатую наследницу в слишком красивом персиковом платье, но и отца. Отца, стоящего у окна на закате, с тревогой и надеждой прождавшего весь день, уставшего от этого ожидания и все равно глядящего на улицу в надежде, что вот-вот появится Эдвард в своей глохнущей старой машине, и тогда он выбежит за дверь, и друг увезет его от матери и сына, от всех разочарований его мелкой и неизбывной жизни.

______

Первые гости позвонили в дверь, пока Чарльз еще одевался.

– Черт, – сказал он. – Да кто вообще приходит вовремя?