Объяснить почему было непросто – могло показаться, будто он капризничает по пустякам. Я просто хочу тебе помочь, начал он. Я просто хочу, чтобы от меня здесь был хоть какой-то толк.

– Но ты и так мне помогаешь, – сказал Чарльз. – Ты каждую ночь рядом, ты мне помогаешь.

Спасибо, конечно, но… Я хочу знать, что мы с тобой делаем что-то вместе, что я приношу тебе какую-то пользу. Мне кажется, что я… что я просто занимаю тут место, но ничего толком не делаю, понимаешь?

Чарльз помолчал.

– Понимаю, – наконец ответил он. – В следующий раз, Дэвид, обещаю. И еще, я тут подумал, почему бы нам не пригласить на ужин кого-нибудь из твоих друзей? Только твоих друзей, и больше никого. Моих ты всех знаешь, а я с твоими почти не знаком.

Серьезно?

– Да. Это и твой дом тоже, пусть знают, что им здесь рады.

Тогда Чарльз его успокоил, но после той ночи больше не повторял приглашения, и Дэвид ему не напоминал – он так и не понял, говорил ли Чарльз всерьез, а кроме того, не знал, хочет ли он сам, чтобы его друзья познакомились с Чарльзом. То, что этого еще не произошло, хотя они с Чарльзом давно вместе, было уже не просто странно, а подозрительно: что Дэвид скрывает? Что он утаивает от друзей? Они ведь и так знают, какой Чарльз богатый и сколько ему лет, знают, как Дэвид с ним познакомился, ну и чего еще тут стесняться? Прийти они, конечно, придут – чтобы собрать доказательства, а после ужина усядутся где-нибудь все вместе обсуждать, почему Дэвид вообще живет с Чарльзом и что он такого нашел в мужике на тридцать лет его старше. “По-моему, я знаю что”, – так и слышал он голос Иден.

Однако Дэвид часто гадал, а только ли из-за разницы в возрасте он рядом с Чарльзом чувствует себя совсем ребенком. Ему не случалось испытывать такого рядом с отцом, который был на пять лет моложе Чарльза. Видели бы его сейчас, когда он прячется на лестнице, ведущей из гостиной на второй этаж, сидит, скорчившись, на ступеньке, откуда прекрасно видно все, что происходит внизу, зная, что здесь его никто не заметит и можно смотреть, как флористка, все еще бурча, с щелканьем разрезает бечевку на можжевеловых ветках, а у нее за спиной два грузчика в белых хлопковых перчатках поднимают деревянный буфет восемнадцатого века и медленно, будто гроб, выносят его из столовой в кухню, где он и простоит весь вечер. Ребенком он тоже прятался на лестницах, сначала подслушивая, как ссорятся бабка с отцом, потом – бабка с Эдвардом, всегда готовый вскочить, убежать к себе в комнату и даже, если придется, зарыться под одеяло.

Все его участие свелось к роли наблюдателя. “Ты отвечаешь за контроль качества, – сказал ему Чарльз. – Проследишь, чтобы все выглядело как надо”. Но он знал, что Чарльз просто оказывает ему любезность – его обязанности здесь, и не только здесь, были неопределенными и в итоге ни на что не влияли. От того, что он думает и что скажет, толком ничего не изменится. В доме у Чарльза любое его предложение не будет иметь никакого смысла, как, впрочем, и на работе.

– Жалость к себе – некрасивая черта для мужчины, – говорила бабка.

А для женщины?

– Тоже некрасивая, но хотя бы понятная, – отвечала бабка. – У женщин куда больше причин себя жалеть.

Он знал, что настоящая его обязанность сегодня (как и всегда) – прилично и привлекательно выглядеть, и это, по крайней мере, ему по силам, так что он встал и поднялся на пролет выше, в их с Чарльзом комнату. Пять лет назад Чарльз купил Адамсу маленькую квартиру в квартале отсюда, а до этого Адамс спал этажом выше, в спальне, которая теперь была обычной комнатой для гостей. Дэвид воображал, как тот, по-прежнему одетый в свой черный костюм, опускается на колени, прижимается ухом к полу, подслушивает, что делают внизу Чарльз и Оливье. Адамса он видел только с затылка, потому что никогда не мог представить себе выражение его лица, и видение это ему не нравилось, однако оно снова и снова возникало у него перед глазами.

Сегодняшнюю вечеринку Чарльз устраивал в честь бывшего бойфренда – правда, очень давнего, еще со школы, так что Дэвид не видел тут ни опасности для себя, ни повода для ревности. Питер был первым, с кем Чарльз переспал, Питеру тогда было шестнадцать, Чарльзу – четырнадцать, и с тех пор они не переставали дружить, иногда – на несколько месяцев, а то и на несколько лет – снова становясь любовниками, впрочем, в последние десять лет такого уже не случалось.

Но теперь Питер умирал. И поэтому вечеринку устраивали в пятницу, а не в субботу, как было заведено у Чарльза, – потому что назавтра у Питера билет в Цюрих, где его встретит старый однокашник-швейцарец, врач, согласившийся сделать ему инъекцию барбитуратов, от которых у него остановится сердце.

Дэвиду трудно было понять, что именно сейчас испытывает Чарльз. Конечно, тот переживал – “Я очень переживаю”, – сказал Чарльз, – но что это на самом деле значило, “переживать”? Чарльз никогда не плакал, не злился, не уходил в себя, как было с Дэвидом, когда семь лет назад умер его первый друг, а затем начали умирать и другие; о решении Питера он рассказал Дэвиду как бы между прочим, ровным будничным тоном, а когда Дэвид ахнул и едва не расплакался (несмотря на то что Питера он почти не знал, да и не сказать чтобы любил), Чарльзу еще и пришлось его утешать. Чарльз хотел поехать вместе с Питером, но Питер отказался – сказал, так будет слишком тяжело. Последний свой вечер он проведет вместе с Чарльзом, но на следующее утро сядет в самолет в сопровождении одного только медбрата.

“Ну, хоть не болезнь”, – говорил Чарльз. Он часто это повторял. Иногда – обращаясь к Дэвиду, иногда – совсем внезапно, будто делая объявление, которое все равно слышал один Дэвид. “Ну, хоть не болезнь, он хотя бы не от нее умрет”.

Питер умирал от множественной миеломы, которой болел уже девять лет.

– Вот и мое время вышло, – сказал он с нарочитой, бодрой иронией какому-то их с Чарльзом общему знакомому, с которым они впервые за долгое время увиделись на прошлой вечеринке у Чарльза. – Никаких мне, бедненькому, больше отсрочек.