– Ну уж надеюсь, – по-прежнему улыбаясь, ответил Чарльз, отпер дверь кабинета и положил коробку на стол, пока Дэвид переминался на пороге.

– Знаешь что, – вдруг сказал Чарльз, обернувшись к нему. – По-моему, теперь за тобой должок.

Должок? – только и сумел переспросить он.

– Ну да, – сказал Чарльз, подходя ближе. – Я ведь тебя спас, верно? – Он снова улыбнулся. – Так, может, ты со мной тогда поужинаешь?

А, сказал он. И затем снова. А. Ладно. Да.

– Вот и хорошо, – сказал Чарльз. – Я позвоню.

А, повторил он. Конечно. Да. Ладно.

Кроме них в офисе никого не было, но оба говорили тихо, почти шепотом, и пока Дэвид шел обратно, туда, где сидели все ассистенты, лицо у него пылало.

Ужин был назначен на следующий четверг, и он, следуя указаниям Чарльза, ушел из офиса первым, в семь тридцать, один пришел в тихий и темный ресторан, где его усадили в отдельную кабинку, вручив увесистое меню в кожаном переплете. Чарльз явился в самом начале девятого, встретивший его метрдотель прошептал что-то ему на ухо, и в ответ Чарльз улыбнулся и закатил глаза.

Едва он уселся за стол, как ему принесли мартини.

– Ему то же самое, – сказал Чарльз официанту, кивком указав на Дэвида, и когда второй мартини принесли, Чарльз с усмешкой звякнул своим бокалом о его бокал.

– За ручки, которые не взрываются, – сказал он.

За ручки, которые не взрываются, повторил Дэвид.

Уже потом, вспоминая этот ужин, он поймет, что тогда впервые по-настоящему был на свидании. Еду выбирал Чарльз (портерхаус с кровью, к нему шпинат и запеченный с розмарином картофель), и говорил в основном тоже он. Вскоре стало понятно, что у него уже сложилось о Дэвиде определенное мнение, и с этим мнением Дэвид не спорил. Не сказать чтобы Чарльз во многом ошибся: да, он беден. Да, образование у него так себе. Да, он наивен. И да, он толком нигде не был. Однако за этими истинами скрывалось то, что сам Чарльз в суде назвал бы смягчающими обстоятельствами. Он не всегда был таким бедным. Когда-то у него было хорошее образование. Он не так уж и наивен. И однажды он жил там, где не мог побывать ни Чарльз, ни кто-либо из его знакомых.

Стейк был уже наполовину съеден, когда Дэвид опомнился, что ничего не спросил у Чарльза о нем самом.

– А, да о чем тут говорить? Я скучный, и все тут, – ответил Чарльз с небрежностью человека, который уж точно не считает себя скучным. – Обо мне еще успеем. Расскажи лучше о своей квартире.

И Дэвид, опьянев от джина и непривычного чувства, что кто-то видит в нем источник интереса и великой мудрости, рассказал: о мышах и простроченных грязью оконных переплетах, о печальном трансвестите, любившем прикорнуть у них под дверью и поорать в два часа ночи свою любимую песню, Waltzing Matilda, и о своей соседке Иден, занимавшейся искусством, в основном живописью, и работавшей корректором в издательстве. (Он умолчал о том, что каждый день, в три, Иден звонит ему на работу и они болтают по целому часу, а Дэвид говорит шепотом и заходится в притворном кашле, чтобы скрыть смех.)

– Откуда ты? – спросил Чарльз после того, как посмеялся или улыбнулся каждому рассказу Дэвида.

Гавай’и, ответил он и добавил, прежде чем Чарльз успел спросить: О’аху. Гонолулу.

Чарльз, конечно, бывал там, там все были, и какое-то время Дэвид уклончиво рассказывал о своей жизни: да, остались родственники. Нет, не близкие. Нет, отец умер. Нет, матери он даже не помнит. Нет, ни братьев, ни сестер, и у отца их тоже не было. Да, одна бабка жива – по отцу.