Он снова внимательно посмотрел на меня, я кивнула, и он заговорил. Мы ходили и ходили по кругу, иногда обгоняли других гуляющих, иногда они обгоняли нас. Мы шли не быстрее, но и не медленнее всех, были не моложе, но и не старше всех – и если бы кто-то наблюдал за всеми нами сверху, он бы ни за что не догадался, какие люди в этот момент говорили про что-то безопасное, а какие обсуждали что-то настолько рискованное, настолько немыслимое, что невозможно было даже представить, как они еще живы.
Глава 8
Дорогой Питер,
Спасибо за твою нежную записку; прости, что так долго не отвечал. Я хотел написать раньше – я понимаю, что ты будешь волноваться, но я только-только смог найти нового курьера, которому можно доверять.
Конечно же, я не сержусь на тебя. Конечно. Ты сделал все, что мог. Это я виноват – надо было позволить тебе меня вытащить отсюда, когда у меня (и у тебя) еще была такая возможность. Я снова и снова думаю о том, что, попроси я тебя об этом всего лишь пять лет назад, мы бы сейчас были в Новой Британии. Нелегко, но по крайней мере возможно. А потом мои мысли неизменно становятся все страшнее и отчаяннее: если бы мы уехали, Чарли бы все равно заболела? Если бы она не заболела, была бы она теперь счастливее? А я?
Потом я думаю, что, может быть, ее этот – уже не такой новый – образ мышления, существования, в результате лучше подготовит ее к реальности этой страны. Может быть, ее бесстрастность – это род невозмутимости, которая сможет вести ее через неведомые перемены нашего мира. Может быть, те свойства, об утрате которых я как бы от ее лица больше всего сожалел – сложный комплекс эмоций, открытость, даже бунтарство, – как раз те, утрата которых должна вызывать у меня облегчение. В самые оптимистичные мгновения я почти воображаю, что она как-то преодолела свой путь развития и стала человеком, лучше приспособленным к нашему времени и обстоятельствам. Она сама не испытывает грусти из-за того, какая она.
Но потом прежний цикл повторяется снова: если бы она не заболела; если бы не принимала ксикор. Если бы росла в стране, где нежность, уязвимость, романтику все еще если не одобряют, то хотя бы не преследуют. Кем бы она была? Кем бы я был – без чувства вины, без скорби, без скорби о чувстве вины?
Не волнуйся за нас. Хотя нет – волнуйся, но не больше, чем надо. Они не знают, что я пытался сбежать. И – понимаю, что я и себе, и тебе об этом постоянно напоминаю, – я все еще нужен. Пока есть болезнь, буду и я.
Дорогой Питер,
Пишу второпях, потому что не хочу упустить курьера до его отъезда. Я чуть тебе сегодня не позвонил – может, еще позвоню, хотя до канала защищенной связи добраться все труднее. Но если в течение ближайших дней придумаю, как это сделать, – позвоню.
По-моему, я уже говорил, что в начале лета стал выпускать Чарли на короткие прогулки одну. “Короткие” – не фигура речи: она может пройти один квартал на север до Вашингтон-мьюз, потом на восток до университета, потом на юг до северной стороны Вашингтонской площади, потом на запад до дома. Я не очень этого хотел, но одна из воспитательниц сказала, что стоит попробовать, – в сентябре ей одиннадцать, напомнила она мне, нужно выпускать ее в мир, хотя бы чуть-чуть.
И я пошел на это. В первые три недели я посылал за ней сотрудников службы безопасности, просто ради спокойствия. Но она поступала в точности так, как я велел, и из окна второго этажа я видел, как она возвращается к крыльцу и поднимается по лестнице.
Я не хотел, чтобы она видела, как я нервничаю, поэтому не спрашивал ни о чем до ужина.
– Как ты погуляла, котенок? – спросил я.
Она посмотрела на меня.